сообразил, что под головой нет второй подушки. Зато на Тяпиной койке лежало три. «Уже распорядился!» — усмехнулся Генка.
Он лежал, глядел в потолок и думал о том, что половина лагеря видела этот дурацкий кособокий плот с грязным мешком вместо паруса. И все они, а особенно девчонки, шушукаются, конечно, про него и про Ольку. «Ах, Ассоль! Ах, капитан Грей!» Генка сморщился и уткнулся головой в подушку.
Где ты, Крис! Отважный, дерзкий, холодный Крис! Как было здорово скакать на горячем скакуне, отстреливаться от погони, свысока смотреть на всех девчонок. Но Крис остался где-то там, в другой Генкиной жизни, такой далекой сейчас, что Генке даже не верилось, что еще совсем недавно он не мог расстаться с ним даже на час. Жалел ли он об этом? Наверно! Но вспоминал он о Крисе как о давно прочитанной книжке. И дело было вовсе не в том, что Криса затмил инженер Лось или капитан Грей. Нет! Просто другим становился он сам, Генка, и еще не знал, радоваться этой перемене или огорчаться.
Генка вздохнул и повернулся на спину. Жужжала и билась об оконное стекло муха. Потом перелетела на потолок и затихла. А может быть, Тяпа прав? Нечего высовываться. Сиди и не чирикай. А то навыдумывал всякого! Капитан!.. С разбитого корыта!
Затрубил горн на ужин.
Генка сел на койке, но опять улегся. Ужинать он не пойдет. Да и вообще! Хватит! Людмила собирает совет лагеря, и завтра на линейке его с позором выставят отсюда. А он и сам уйдет! Сегодня же! Сейчас!
Генка вскочил и принялся шарить под матрасом, кидая на пол изжеванный рюкзак, смятые рубашки, куртку на молнии, носки, полотенце. Держать вещи в спальнях не разрешалось, но за долгую смену ребята натаскали их из кладовой, а обратно не сдавали. Генка затянул ремни рюкзака, надел куртку, нащупал в кармашке сложенную в аккуратный квадратик трешку и, перекинув на Тяпину койку единственную оставшуюся подушку (пусть задавится!), вышел из спальни...
Подслушивать Генка не собирался. Все получилось случайно. Пробираясь мимо дачи вожатых, чтобы через лазейку в кустарнике незамеченным подойти к изолятору, он услышал свою фамилию. Решив, что попался, Генка подошел к открытому окну, но увидел только спину сидящей на подоконнике Людмилы.
— С Орешкиным, выходит, решили? — послышался из глубины комнаты голое начальника.
— Да, Николай Иванович! — твердо сказала Людмила. — Больше терпеть невозможно. Посудите сами...
И начала, и начала! Дезорганизует. Деморализует. Демобилизует. «Демо» еще что-то. Потом пошли «анти»! Антиобщественен. Антимобилен. Антипедагогичен. «Анти» то, «анти» сё!
Генке показалось, что у него распухли уши. Ему захотелось крикнуть, разбить окно, он кусал губы, сжимал и разжимал кулаки. Потом заговорил Вениамин, но Генка его уже не слышал. С горящим лицом продирался он через кустарник, пока не выбрался на тропинку, ведущую к изолятору.
Уже стемнело, но свет в изоляторе еще не горел. Белели на окнах марлевые занавески и. пахло лекарствами. Генка сидел на пенечке в редком березняке и ждал, когда уйдет докторша. Та вынесла на крыльцо и отдала дежурной оставшуюся после ужина посуду, вернулась в комнату и зажгла свет. Генка слышал, как звякали какие-то шприцы или ампулы. Потом свет выключили — и докторша опять вышла на крыльцо. Постояла, белея в темноте халатом, будто прислушивалась, и ушла.
Генка подождал немного, подошел и постучал в окно. Занавеска отодвинулась, и чья-то забинтованная голова приникла к темному стеклу. Генка закивал, показывая руками, чтобы открыли окно. Щелкнули шпингалеты, и обе половинки окна распахнулись. Еще сильнее запахло лекарствами. Генка сморщил нос и чихнул.
— Будь здоров! — послышалось из темноты. Голос был не Олин.
Генка спросил:
— Кто это?
В комнате сдержанно захихикали.
— Ползикова, что ли?! — разозлился Генка.
— У меня имя есть.
— Какое еще имя?
— Нина, — помолчав, сказала Ползикова.
— Не знал... — буркнул Генка. — Ты зачем забинтовалась?
— С Травиной меня перепутал? — догадалась Ползикова. — Полотенце это. Голову мыла.
— А-а! — промычал Генка. — Давай позови Ольку.
— Какой ты грубый, Гена... — вздохнула Ползикова. — И невыдержанный. Зачем ты все время нарушаешь?
— Чего я нарушаю?
— И режим, и все! А мог быть знаешь каким?
— Слышал!
— Ты попроси прощенья, Ген! — воодушевилась вдруг Ползикова. — Торжественно. На линейке. Скажи, что осознал и вообще... А, Ген?
— Сейчас разбегусь! — усмехнулся Генка и неожиданно для самого себя признался: — Я только у одного человека могу прощения просить.
— У кого? — насторожилась Ползикова.
— Не твое дело, — спохватился Генка.
— Подумаешь! — Ползикова шмыгнула носом и зло сказала: — И правильно тебя выгоняют. Пусть твоя Олька поплачет! — Она отошла от окна и крикнула: — Травина!
— Чего тебе? — Олин голос звучал издалека, наверно, из другой комнаты.
— Вставай. К тебе пришли.
— Кто?
— А ты не знаешь? — засмеялась Ползикова и визгливо пропела: — «Я страдала, страданула, с моста в речку сиганула!»
— Дура! — послышался где-то рядом голос Оли.
— Сама! — огрызнулась Ползикова. — Нашла из-за кого в воду бросаться!
— Нина... — негромко сказал в темноту Генка. — А Нин!..
— Это ты мне? — растерялась Ползикова.
— Не нужно, — удивляясь себе, все так же тихо повторил Генка. — Ладно?
— Ладно... — негромко ответила Ползикова. — Пожалуйста... Не буду. — Она помолчала, потом незнакомым голосом сказала: — Спасибо.
И ушла, натыкаясь на стулья.
В темном квадрате окна показалась голова Оли в белом шлеме из бинтов.
— Ты как хоккеист! — улыбнулся Генка и осторожно коснулся рукой повязки... — Болит?
— Немного... — кивнула Оля. — Когда бинты меняют.
— А я прощаться пришел! — слишком уж весело сказал Генка.
— Как прощаться? — испугалась Оля. — Зачем?
— Уезжаю! — объяснил Генка и, помолчав, добавил: — Они меня завтра на линейке будут выгонять, а я сегодня... Сам...
— Ты же не виноват! — стукнула кулаком по подоконнику Оля. — Я сама... А что там камень — не знала... И вообще я тогда ничего не соображала! Только парус видела! Вспомнила, как все над Ассолью смеялись... А корабль пришел! И паруса алые! И небо! И солнце! Ну и... Ассоль ведь по воде шла. И руки протягивала...
Оля замолчала, потом горестно прошептала:
— Ненормальная я какая-то!
— Нет! — горячо сказал Генка. — Нет! Это я во всем виноват. Все время у меня так... Хочешь по- хорошему, а получается наоборот! Она знаешь что про меня говорила...
— Кто? — не поняла Оля.
— Людмила... — вздохнул Генка. — Что я жестокий. Черствый эгоист. Какой-то еще садист, что ли...
Он опять надолго замолчал. Оля протянула руку и дотронулась до его плеча.
