Все молчали. У каждого были синяки от побоев.
— Да вы что, книжек не читаете? Всегда умные слабые побеждали сильных глупцов. А.они идиоты. Только идиоты могут быть такими жестокими.
— Ну, пойми же ты, что нам с ними не справиться, — снова сказал я.
— Я и сам знаю, что не справиться. Мы объявим им террор. Будем действовать по особому плану. Он у меня есть.
Тут все с уважением посмотрели на Серегу. Слово «террор» нас буквально заворожило. Что-то в нем было особенное.
— Значит так, мы будем их брать по одному. Налет в темную, онуча на голове и работаем долго и терпеливо…
В словах Сереги прозвучали стальные, жестокие нотки. Таким я его еще не видел.
— Начнем с Витьки Орла. Он завтра в ночь дежурный. При фамилии Орла у всех вытянулись лица. Он был самый ^ильный, тренированный из десятиклассников, это он отличался особой жестокостью. Однажды пацана из восьмого класса, подозреваемого в воровстве, подвесили за ноги вниз головой на чердаке и ночью пытали часа четыре подряд. Витька Орел, низкорослый, кривоногий, лично проводил пытку. Парень не мог кричать, во рту у него был кляп. Несколько наших, спрятавшись в дальнем углу чердака, все видели. Пришли они в слезах, будто истязали их самих. Среди них был и Серега. Он только и повторял:
— Настоящий фашист, даже хуже…
Потом досталось и ему. Бабка Сереги (она была у него единственным родным человеком) прислала посылку. По существующим правилам половину посылки забирал Орел со своими дружками. Мы, конечно же, ничего не отдали, все съели сами. Орел и приказал выловить Серегу: кто-то нас заложил. Его тоже ночью затащили на чёрдак и избили. Серега, весь в кровавых ссадинах, лежал на кровати и стонал:
— Никогда, ничего им не достанется.
Сейчас он внимательно смотрел на каждого из нас.
— Подумайте как следует. Я никого не заставляю. Если дрейфите, скажите сразу. Если кто продаст, всем нам крышка. Лучше потом разбегаться в разные стороны… Врагов у Орла много, попробуй догадайся, кто…
Каждый из нас дал клятву, что не струсит и не продаст.
… Мы крались по коридору, и мне казалось, что мое сердце стучит громче молота в колхозной кузнице. Я видел, что другие волнуются не меньше меня, идем на самого Орла, кому еще вчера могло такое прийти в голову. Только Серега мог завести нас, никто другой. Видимо, у каждого промелькнула мысль: а не повернуть ли назад, не отказаться ли от опасной затеи. Но Серега Николаев впереди, он полон решимости, и мы дали ему клятву! Роли были распределены — трое набрасывают мешок на Орла и держат его, трое других связывают, а остальные колотят.
— Не брать ничего острого, бить только кулаками, — предупредил Серега. — Мы же не такие, как они…
Наутро по детдому прокатился невероятный слух: неизвестные избили самого Орла. Через несколько дней он появился с фингалами под глазами. Орел ни на кого не смотрел. Все понимали, что скоро начнется месть. Орел так просто не сдастся, все, кто кормится вокруг него за наш счет, — тоже. Наш директор, человек с вечно синим носом, безвольный и малодушный, тоже забегал по коридорам, понимая, что в детдоме должны начаться жаркие дни. Кто-то из наших пацанов предложил: «А может, слинять…» На него зашикали: «Идиот, все сразу станет ясно, а нас выловят и сюда же вернут». Спустя несколько дней Орел стал вырывать по человеку из каждого класса, сначала он зверски избил кого-то из девятого, потом из восьмого.
— До нас доберутся в последнюю очередь, — говорил Серега, — никто не догадается, что это наших рук дело. Я боюсь одного — пацаны не выдержат, заговорят.
И вдруг в детдоме появилась комиссия. Нас всех построили. Какие-то старые тетки и молодые парни с комсомольскими значками увезли избитых ребят, а нас отпустили. Вскоре исчез Орел со своими дружками. Говорили, что их определили в колонию. В детдоме стало тихо.
Буквально год назад в одном северном городе нас пригласили выступить перед зэками. После концерта меня подозвал начальник колонии, сказал, что со мной хочет поговорить один из заключенных. Я сразу же узнал Орла. Он, прищурившись, внимательно меня разглядывал и наконец сказал:
— А я тебя, сырой (так они в детдоме всех малолеток звали), по телевизору признал, вывеску ты, конечно, полностью сменил, да уж фамилия редкая — Распутин. И кто тебе такую придумал?!
— И тебя не обошли. Орел как-никак.
— Черт с ней, с фамилией. Хорошо ты пристроился, очень хорошо. Признаю. А я вот недавно в третий раз откинулся и снова сюда же. Вообще, нашего детдомовского брата тут хватает.
— А помнишь, как тебя в детдоме отделали?
Его глаза просверлили меня насквозь.
— Помню. Увезли меня тогда, иначе бы…
— Это мы, шестиклассники. Вот ты где у нас сидел, — я провел рукой по горлу.
Он хрипло рассмеялся:
— Да ладно брехать, я бы вас одной рукой прикончил. Через несколько минут его увели.
— Хороший у вас знакомый, — сказал начальник колонии.
— Мне кажется, он отсюда уже не выберется. Получается что-то вроде отпуска и назад.
Я ничего не ответил.
Когда я как-то рассказал об этой встрече Сереге (Серега Николаев в нашей тусовке по сей день, хоть и не поет, и не играет ни на одном из инструментов, просто я взял его к себе, понимая, что он может запросто пропасть в этой жизни, как пропали многие другие), он сказал только:
— Туда каждый из нас мог попасть. Раз плюнуть. Услышав его слова, Автандил поморщился:
— Боже, с кем свела судьба.
Ему не понять Серегу, которого я вытащил, казалось, в самый последний момент. Еще немного — и решетка.
Ему не понять и Андрюху Кречета, теперь нашу звезду. А каким я его увидел? Такой экземпляр не часто попадался даже начальнику детской комнаты милиции. Я, выпускник детдома, стоящий перед директором, выглядел по сравнению с ним, как по крайней мере гимназист из хорошей семьи. Директор почему-то позвал меня к себе, начал говорить о будущем, сказал, — не попробовать ли мне поступить в институт. Я чуть со стула не упал: какой институт, а на что жить, на тридцатирублевую стипендию, да через две недели с голоду можно подохнуть. Были такие среди наших, поступали, а потом бросали и растворялись в толще темной жизни, помогать ведь было некому. Да кое у кого еще дядьки, тетки, бабки, а у меня кто? Словом, гуляй, рванина, катись куда глаза глядят, в любую точку Союза, тем более, что в кармане — выданное в детдоме удостоверение каменщика! Недалеко от нас был райком комсомола, сказали, что там могут помочь, скажут, куда ехать и даже путевку дадут. Наши говорили, зашлют в такое место, откуда уже больше не выберешься. А может, мне это и надо, заехать, чтобы никогда не выбраться, но зато заработать столько денег, чтобы никогда больше не чувствовать себя оборванцем.
Ненавидя себя, я топтался перед какой-то пышногрудой дамочкой с размалеванными губами, а она мне втолковывала, что посылают они на стройку в основном после армии, а мне вполне могут предложить неподалеку, в наших местах.
Я не привык никого и ни о чем просить, меня подташнивало от происходящего, но я выдавил из себя:
— Здесь, у нас на стройке, я ничего не заработаю. А я не могу жить вот так, поймите вы, у меня никого нет…
Она снова начала про то, что мне всего семнадцать лет, и в таком возрасте не посылают…
— Ладно, я поеду сам, — крикнул я и хлопнул дверью. Она догнала меня у выхода из райкома:
— Куда же ты? Пошлем, бог с тобой, под мою ответственность.
Через много лет (хотя не так уж много, но мне они кажутся вечностью) она позвонила в гостиницу, сказала, что помнит меня, не зря, оказывается, всучила тогда мне комсомольскую путевку и бесплатный билет. Я пожал руки своим однокашникам и покатил!
