По-прежнему Джордж Браш разъезжал по Техасу до самого Абилина и обратно, жил в поездах, автобусах, такси и в полупустых гостиницах — где угодно, только не дома. Свободные вечера он проводил в публичных библиотеках и в неторопливых прогулках по городу, в котором случилось остановиться. Он запретил себе думать о своих семейных обстоятельствах и гнал прочь уныние, охватившее его; он уверял себя, что все вокруг приносит ему радость: и работа, и воскресные дни, и книги, которые он читал. У него остались два утешения, которые отчасти умеряли его отчаяние; одно из них — трубка, другое — немецкий язык: он взялся учить немецкий язык. «Каулькинс и компания» решили издавать самоучитель немецкого для первого и второго годов обучения. Браш, как всегда, захотел проверить его качество на собственном опыте. Он заучивал наизусть примеры и выполнял все упражнения. Он даже нашел три опечатки. Он выучил на память «Du bist wie eine Blume»[22] и «Лорелею»[23]. Он начал разговаривать сам с собой по-немецки. Он не жил больше по закону Добровольной Бедности. С получением денег от Херба он стал почти богачом: у него набралось более восьмисот долларов. Он купил себе портативный граммофон и, пока одевался, брился и т. д., слушал учебные немецкие грамзаписи. Он превратился в горячего поклонника немецкой литературы, особенно классики, и старался разговаривать по делам службы с преподавателями немецкого языка исключительно по-немецки. Каулькинсовский самоучитель расходился в большом количестве.
Но все эти утешения были скорее кажущимися, нежели настоящими. Они не могли избавить его от глубокой тоски, переходящей почти в физическую боль, которая охватывала его каждый раз, когда во время вечерней прогулки через полузашторенные окна он видел мирное счастье какой-нибудь американской семьи или когда, заходя в церковь, понимал, что старые добрые христианские гимны больше не рождают в нем прежнего неизъяснимого восторга. Порой целые ночи проходили без единого намека на сон; иногда он садился за стол, начинал что-нибудь есть и вдруг обнаруживал, что у него совершенно нет аппетита.
Наконец наступил день, когда Браш совершил последнее открытие: он больше не верит в Бога. Эта мысль отозвалась в нем так болезненно, словно ему ампутировали руки или ноги. Первым его чувством было изумление. Он оглядывался вокруг, будто что-то потерял и потерявшаяся вещь должна вот-вот обнаружиться. Но потеря почему-то никак не отыскивалась, и изумление постепенно сменилось бесстыдной иронией. Перед сном он по привычке становился у кровати на колени, чтобы прочесть вечернюю молитву, но тут же, опомнившись, вскакивал на ноги. Смущенный, с чувством непонятной вины, он торопливо прятался под одеяло и долго лежал, устремив глаза в потолок, мрачно подсмеиваясь над самим собой. «Es ist nichts da, — громко твердил он в темноту фразу из учебника, — gar nichts»[24].
На какое-то время это его даже воодушевило и вызвало прилив новых сил. Он стал больше улыбаться и вступал в разговоры со случайными попутчиками в поездах и с соседями по гостиничным номерам. Теперь он чаще гулял по вечерам и смеялся долго и громко по любому поводу. Он начал безрассудно тратить деньги; вместо прежних скромных обедов за шестьдесят центов теперь он заказывал себе солидные долларовые: отбивную с двойным салатом или хороший кусок колбасы с картофелем.
Каждый раз, когда он приезжал в Техас, что-то происходило с ним: он чувствовал самое натуральное физическое недомогание. Однажды в Траубридже, небольшом городке в западной части штата, почувствовав себя весьма отвратительно, он решил сходить в больницу. Врач, обследовавший его, пришел в ужас и забил тревогу. Браш оказался весь напичкан болезнями. У него был амебиаз и показания на синус аорты; выявились ревматизм и явное разлитие желчи. У него отекли бронхи и начинала развиваться астма; в сердце слышались шумы. Весь его организм, казалось, был подвержен невидимому, но неуклонному разрушению, и с каждым днем Брашу становилось все хуже. Ему пришлось на несколько недель лечь в больницу, где он пролежал все эти дни почти без движения, ни слова не говоря, отвернувшись лицом к стене. Он лишь произнес несколько фраз из «Короля Лира», плохо переведенных на немецкий. Браш по- своему понимал все, что с ним происходит, и при случае попытался изложить доктору собственную теорию болезней, но, не сказав ничего вразумительного, закончил свое объяснение словами: «Ich sterbe, du stirbst, er, sie, es stirbt; wir sterben, ihr sterbet, sie sterben, Sie sterben»[25].
В больнице впервые ему пришлось заполнить учетную карточку: имя, возраст, служебный адрес. Медсестра-регистратор написала в «Каулькинс и компанию» о том, что Браш находится у них на излечении. К нему тут же посыпались одно за другим письма из компании, но Браш оставлял их на своем столике даже не распечатав.
До этого Брашу никогда еще не приходилось лежать в больнице; даже бывать там за всю свою жизнь ему случалось считанные разы. Но у него и на этот случай была своя теория, согласно которой опытные медсестры являлись не кем иным, как настоящими жрицами. Увидев или встретив медсестру, он кланялся ей и взирал на нее с глубочайшим почтением. Мисс Коллоквер, которую закрепили за Брашем, отличалась совершенной безукоризненностью в исполнении своих обязанностей, но она, казалось, совсем не имела склонности выполнять что-либо сверх этих обязанностей, хотя Браш ожидал от нее иного.
Однажды она, облокотившись на ширму, за которой лежал Браш, вежливо спросила его:
— Вы не спите?
— Нет, — ответил Браш.
— Там один
Браш покачал головой:
— Нет.
— Вам будет очень интересно! Это оч-чень, оч-чень приятный человек! — продолжала она, нимало не смущаясь. — Позвольте, я немножечко поправлю вам… вот та-а-ак! — нараспев сказала она, слегка пригладив ему волосы неизвестно откуда появившейся у нее в руках щеткой для волос.
— Теперь все в порядке. Вы у меня прямо как агнец! Золото вы мое! Входите, доктор Бави!
Доктор Бави оказался пожилым бородатым человеком в сильно поношенном сюртуке; узкий черный галстук туго охватывал ворот его синей фланелевой рубашки. Он пришел сюда после длительного разговора с директором больницы.
Браш уткнулся в подушку, прижав ее к лицу обеими руками. Лишь на мгновение он чуть поднял голову, чтобы взглянуть на вошедшего, но тут же опять спрятал лицо.
— Что такое? Что с вами, мой мальчик? — ласково спросил доктор Бави, придвигая свой стул к кровати больного.
Браш не отвечал. Доктор Бави понизил голос:
— Вы ничего не хотите мне сказать?
Браш хранил молчание. Лицо доктора Бави стало слегка враждебным, но он держал себя в руках.
— Врач сказал мне, что вы очень больны, очень больны, мой дорогой. Мы с вами должны подумать об этом, да, сэр!
Он достал бланк анкеты, незаметно положил его себе на колено и приготовил карандаш.
— Ваши дорогие родители еще живы, мистер Браш?
Браш кивнул в подушку.
— Не думаете ли вы, что следует отправить им телеграмму о том, что вы больны? Не думаете ли вы, что было бы лучше, если бы ваш отец или ваша мать приехали к вам?
— Нет, — ответил Браш.
— Тогда скажите мне их имена и адрес, где они живут.
Браш назвал имена и адрес своих родителей, и доктор Бави, лизнув карандаш, записал сведения в анкету. Потом выяснилось, что Браш женат, и адрес Роберты был записан тоже, вместе с датой бракосочетания.
Доктор Бави, немного помявшись, задал следующий вопрос:
— М-м… Дети?..
— Двое, — ответил Браш. — Один жив, другой умер. Живой — девочка, Элизабет Марвин Браш. Ей четыре года. Мертвого ребенка звали… звали… — Он замолчал в замешательстве, потом добавил решительно: — Его звали Дэвид.
Доктор Бави поднял брови, но записал и это.
