раненого за узел тугой повязки, опоясывающей грудь, и потащил в темноте к дальней стене, прячась за раскуроченной клетью. Вокруг опять начали скулить, выть, что-то нашептывать.
Я замер, прислушиваясь к гулким шагам приближающихся омеговцев.
Сердце в груди выбивало набат. Влажные от пота пальцы неуклюже обхватили шейку ложа – у трехлинейки оно прямое. Удобная вещь при работе штыком, а вот для стрельбы приноровиться надо. Так, Циркон пальнул в тварь два раза. Значит, кроме патрона в патроннике имеется еще один в обойме. Всего два выстрела. Обыскивать Циркона в поисках боезапаса, не было времени.
Металлический лежак, задетый неуклюжим омеговцем, протяжно заскрипел, откатываясь в сторону. Деревянный приклад уперся в плечо словно родной, прижавшись к заросшей щеке. Я все еще медлил, разглядывая рослую фигуру сквозь прорезь прицела. Теперь надо задержать дыхание, чтобы плечевой пояс оказался неподвижным. Я попытался дышать тише, но казалось, что мое тяжелое сопение разносилось на весь зал. Медлить нельзя. Тщательно прицелившись, я потянул тугую спусковую скобу.
Бах. Голова омеговца дернулась, а из затылка вырвался кровавый фонтан. Передергивая затвор, я сноровисто сменил позицию, метнувшись к перевернутой кушетке. В ответ последовали короткие, автоматные очереди. Только стрелок поливал пулями покореженную клеть, не понимая, что за ней уже никого нет. Я, прицелившись, выстрелил снова. Мимо! Пуля высекла искру над головой солдата, угодив в корпус висевшей на крепкой цепи клети. Черная тень внутри нее, подобрав ноги, забилась в дальний угол. Омеговец на миг опешил, опустил ствол вниз, потом, сообразив, вскинул автомат, вдавив спусковую скобу. Автомат лишь предательски щелкнул затвором. Схватив трехлинейку за ствол и вскинув ее вверх, как заправскую дубину, я вылетел из-за укрытия. Ревя что-то нечленораздельное, налетел на пытавшегося сменить рожок солдафона. Приклад с треском сломался о мужественное лицо омеговца. Тот, выронив из рук автомат, упал на колени, хрипя, завалился на бок.
Особо не церемонясь, я обыскал неподвижного бойца, нашел рожок. Подобрал автомат и стал перезаряжать, когда мой взгляд упал на дальний край огромного зала.
Подвешенные на потолке лампы горели на всю мощь, хотя я готов был поспорить, что еще мгновение назад там так же властвовала всеобщая полутьма. Свет ламп выхватывал невысокую платформу, сколоченную из хорошо подогнанных друг к дружке досок. По бокам к платформе были приделаны деревянные перила, а в центре возвышался столб с перекладиной, на которой висел человек. Такие платформы в последнее время ставили на площадях Киева и Московии, называя их эшафотами – проклятое сооружение для показательных казней. Так управители вселяли страх в сердца непослушных горожан. Отдаленно этот человек напоминал марионетку. Куклу, которую кукловод, устраивая театральные представления для управителей и нефтяных королей, приводил в движение при помощи нитей. К рукам, ногам, туловищу и голове человека крепились крепкие веревки. Те, кто подвесил этого страдальца, были безумцами, потому что нормальные люди не могли устроить такое зверство. Голову в несколько витков опоясывала колючая проволока, ее ржавые колючки впились в кожу, из-за чего по лицу струились кровавые потеки. Огромные, заостренные на конце арматуры, выгнутые в подобие крючков, прошивали мышечную ткань плеч и предплечий. Из ран тонкими струйками лилась кровь, которая большой лужей скопилась под подвешенной марионеткой. Мученик корчился от боли в страшных гримасах.
Что-то в нем было знакомо. Шрам на залитом кровью лице… Стоп! Это не шрам, это… ожог!
Дыхание остановилось, по спине неуправляемой ордой проскочили мурашки, руки непроизвольно выронили автомат. Ноги подкосило, но я с трудом удержался. Падать нельзя, опускать руки – тоже. Тем временем конечности тряслись от переизбытка адреналина. Глаза застилала туманная, холодная пелена. Охвативший тело озноб заставил невольно поежиться. Окружающий мир двоился перед глазами. Кружилась голова, ломило виски от боли. Я вздрогнул и несколько раз судорожно вдохнул затхлый воздух, затем конвульсивно закашлялся. В горле стоял ком, и как бы я не старался проглотить его, он не уходил, словно в гортань вбили огромный кляп.
– Гожо? Гожо?! – Просипел я, не узнавая своего голоса.
Поверить в то, что это был здоровяк, я не мог. Мысли бились в опустевшем рассудке, вызывая необузданную нервную дрожь.
– Не-лю-ди! Тва-ри! У-бью! – Орал я не своим голосом.
Сейчас не до чувств. Нужно действовать. Я подхватил автомат и, не разбирая дороги, бросился к платформе. Гожо истекал кровью, постепенно умирая. Силы покидали его, надежду давал лишь крепкий организм. Я должен помочь ему. Я обязан!
Этим мы и отличаемся от мутантов? Наверное. Именно тем, что у нас всегда остается шанс, надежда, мечта, что мы можем все исправить. Мы можем хоть иногда действовать вот так – не жалкой алчной сущностью, а по-человечески, готовые отдать свою жизнь ради чьей-то другой.
Мы с Гожо прошли тяжелый путь спина к спине, прикрывая друг друга. И вот теперь мой брат умирает!
– Я убью вас, твари! – Продолжало вырываться из меня чужим, сиплым голосом.
Неожиданно на платформе появился омеговский офицер. Тот самый, в черной, подогнанной по статной фигуре форме, изрядно запачканной огромными пятнами застывшей крови, и высоких сапогах до колен. На холеном лице с тоненькой полоской усиков под клювообразным носом, который заметно увеличился и был теперь немного свернут в сторону, красовались два багровеющих синяка, из-за которых едва просматривались маленькие поросячьи глазки. Будто побитая собака, офицер волочил за собой левую ногу. Он подошел к Гожо, взялся руками за переброшенные через перекладину нити и принялся, как опытный кукловод, дергать их, заставляя здоровяка двигать руками.
Дикий крик повторился снова. Теперь я представляю, что до этого кричал Гожо, когда его еще только подвешивали на эти крюки.
Я прикусил губу, чувствуя солоноватый вкус хлынувшей крови. Меня все еще шатало, однако силы и координация движений мало-помалу возвращались в измотанное тело, поэтому внезапную атаку я не проворонил. Из темноты на меня выскочил рослый детина с перекошенной рожей и намерением нанести мне сокрушительный удар ногой в корпус. Совершив резкий уклон, я вынудил нападавшего пнуть воздух и проскочить мимо, а затем набросил ремень автомата через голову на горло. Боец дернулся, но было поздно. Я сделал резкий рывок руками назад, кожаный ремень врезался в бычью шею противника, вены вздулись. Он зарычал, но рык оборвался хрипом. Я наклонил свой корпус назад и нанес коленом сокрушающий удар в поясницу. Детина захрипел и, сам того не желая, рухнул на спину. В момент его падения я сделал шаг в сторону, не выпуская из рук автомата. Вскочил ему на грудь и со всей силы ударил прикладом по голове. Послышался хруст лопающейся черепной коробки. Боец затих.
Вдруг кто-то набросился мне на спину. Худые жилистые руки обвили шею и принялись душить. Не дожидаясь, когда меня постигнет участь придушенного мной бойца, я нанес удар затылком. Послышался характерный глухой шлепок. Хватка ослабла. Тот, кто повис на мне, был не очень тяжелым, но все же тело врага перевесило, и мы грузно рухнули на пол. Вернее, доходяга хорошо приложился о пол. Удар окончательно выбил его из седла. Я откатился в сторону, ловким движением вынимая нож из ножен. Стон сменился криком, и нападавший, резво вскочив на ноги, кинулся на меня. Это был щуплый оборванец с обезумевшим взглядом, лишенным какого-либо осмысления происходящего. Нож вонзился в горло, чуть ниже кадыка, рассекая яремную вену. Капли горячей липкой жидкости обдали мое лицо. Смерть для бродяги наступила практически мгновенно. Он еще стоял на коленях, уже мертвым взглядом смотря на свои окровавленные руки, когда я стащил с головы детины автомат.
Что-то внутри меня вспыхнуло огромным взрывом, необъяснимым, но согревающим душу. Словно в ночном непроглядном небе появились тысячи ярчайших звезд, и их феерическая пляска подталкивала и заставляла идти вперед, давая надежду потерявшемуся в тумане путнику. Указывала путь, правильный ориентир, не замечая никаких преград.
– Ха-ха-ха! – Разрядился в истерическом смехе офицер, одержимый манией кукловода, что с рвением дергает за все имеющиеся в руках нити. – Как тебе ощущение, тварь? – Видимо, офицер ничего не видел перед своими глазами, кроме искаженного гримасами боли лица цыгана.
Он с нескрываемым восхищением на угловатом лице наслаждался сценой изощренной пытки, в которой ему была отведена роль палача. Поросячьи глазки горели огнем. Веревки напряглись, словно тугая тетива арбалета, а крюки с кровавыми ошметками на острых концах сильнее натягивали мышечную ткань, разрывая тончайшие нити. Красная жидкость стекала на пол то тонкой, едва заметной струйкой, то
