душе неспокойно поэтому. Кроме того, захворала мама. Температурит, кашляет тяжко, исхудала, нервничает по пустякам. Вот ведь как все плохо складывается. Что-то нужно делать. Вскоре. В общем мне сейчас обычно тошно и грустновато, но надоело писать об этом, копаться и хныкать. Лучше просто полежу, помолчу. Как ненавижу я себя за то, что увяз в треклятом «между прочим», и не могу, не могу выкарабкаться. 19 ноября Вчера трагический день. Утром поехал в университет по делу о переводе. В городе настоящая, сумасшедшая, зимняя метель. Сыплет снегом за воротник, в лицо, крутится, носится, наметает сугробы, заволакивает дома, улицу и сыплется, сыплется с крыш, с неба, отовсюду. В университет попал как раз к началу приема у ректора. Как я и думал, секретарша отказалась записать меня на прием и, как ни разглагольствовал я, осталась непреклонной. В заключение в общем довольно дружелюбного разговора посоветовала мне обсудить этот вопрос с помпроректора М. Вышел смирясь. У М. прием в два часа. Пришлось ждать, бегать по темным коридорам, рассматривать всякие стенгазеты и графики, с тем чтобы как-нибудь провести время. После десятой или одиннадцатой пробежки от ректорской резиденции до заочного через комнаты и коридорчики, после бесчисленных столкновений в узких дверях с бесчисленными «простите» и «пожалуйста», после того как наизусть были заучены подписи под портретами университетских ученых, вывешенных рядом с отделом кадров, после этого томительного часа увидел я наконец, что у входа к М. собираются студенты — истцы и просители. Присоединился к ним, волнуясь и предчувствуя. Настала моя очередь идти. Вошел. За письменным столом сидит полная седовласая женщина, от которой зависит решение судьбы моей. Начал говорить о том, как трудно, о том, что не знаю, как быть, и т. п. У седовласой сразу лицо сделалось скучным и невнимательным, и я понял, что не имеет смысла убеждать ее в своей правоте, так как исход предрешен. Несколько официально-убедительных фраз и цитат из министерских приказов, несколько неумных советов, и я был свободен. Собственно, после этого мне не на что было надеяться, но я зачем-то решил обратиться за помощью к нашему проректору Б., и этой встрече суждено было стать самым гнусным впечатлением вчерашнего дня. Вот абсолютно точная зарисовка: Я (мнусь). И — вот… мне посоветовали обратиться к вам за поддержкой… Как, могу ли я рассчитывать на… Б. (радуясь своему могуществу). Нет, не поддержу. Заочное отделение существует, чтобы выпускать заочников… Вы знали, куда шли… Приказ министерства строжайше запрещает… Я (задет ее безапелляционностью). Но… ведь от каждого приказа возможны отступления… в некоторых случаях… Б. (в том же безоговорочном тоне. Ей положительно доставляет удовольствие подавлять меня своей властью.) Вы под эти исключения не подходите. Я (во мне заговорила холодная злость против этой бурбонистой дамы). Может быть, вы скажете, кто подходит под эти исключения? Б. (не ожидала такого вопроса). Ну… я сейчас не могу сказать вам, все зависит от случая… Я (бешусь). Так, значит, мой случай не кажется вам разительным? Б. (почти нагло). Нет. Я. И вас нисколько не трогает тот факт, что я, может быть, не смогу учиться вообще? Б. (так же). Нет, нисколько. Я, онемев, встаю. Б. (радуясь моей беспомощности). И вообще мы сделали для вас исключение еще при поступлении… Так что… Я (резко вставая). До свидания… Мне нечего больше прибавить… Вот разговорчик! Ну она же и негодяйка! Я чуть ли не на карачках полз в университет на экзамены, так хотелось мне учиться, и, когда свалился, упросил отсрочить мне экзамены до осени и сдал их, несмотря на то, что каждая поездка в университет стоила мне мучений и стыда незабываемого, — сдал их безукоризненно. И вот эту двухмесячную отсрочку она теперь изображает как милость, как снисхождение, за которое я должен быть ей трепетно благодарен. При каждой встрече она напоминает мне об этом «исключении». Какая бестактная и недостойная особа. Как будто я виноват был в том, что меня в самое неудобное время схватил паралич, как будто я виноват был, что мог тогда только ползать. И будто нужно было бы это снисхождение, если бы не мое горькое, упрямое желание учиться, попасть в университет, желание, заставлявшее меня преодолевать черт знает что. Другой бы, видя меня в то время, просто освободил бы от экзаменов, тем более что школьных показателей было для этого вполне достаточно. А она теперь забыть не может ту милость, которую оказала мне. У, негодяйка, скверная, скверная женщина, чинуша, законченный тип буквоеда, бюрократа без души и человечности. Словом, в результате всех этих встреч и препирательств я остался тем же и с тем же, с чем был. На стационар не попал. Мечта не воплотилась, не сделался студентом. Очень грустно. Утешает одно: летом я непременно буду на очном, мне почти обещали это и у ректора, и у М. Значит, теперь ждать, хотеть и работать, работать. Работать и в области науки и для дома, для матери. Зашибать деньгу. Иначе будет плохо. Мама еле жива, больна, нервничает, недоедает. Живется плохо нам. Я обязан этой зимой все силы и мысли посвятить вопросу о собственном заработке. Нужно жить. После вчерашних университетских хлопот и треволнений долго сидел в Александровском саду, недалеко от арки белых ворот. В саду бело, пустынно. Шелестит вьюга, мириады снежинок танцуют и мчатся в воздухе. Вдали, под Кремлевской стеной, мальчишки катаются на салазках, изредка медленно прошествует белый с головы до ног милиционер, и больше никого. С Моховой доносится шум движения, автомобильные гудки, где-то продолжается, кипит жизнь, а здесь ветер, снег, поседевшие от времени камни Кремля, пустые, со снежными подушками скамьи, редкие прохожие, тишина и крепостная башня с медленно по ветру поворачивающейся звездой, в которой уже заметно алеет свет. Я сидел целый час один, снег заносил меня, и было так хорошо мне и грустно-покойно. Я думал о многом, что никакого касательства к только что случившемуся со мной не имело, думал о своей Родине, о древней красоте Кремля, о том, как люблю я нашу зиму, о том, что Москва самый лирический и в то же время торжественный город на свете, о том, как хорошо было бы сидеть не одному, а с любимой, думал, что у меня нет ее и не будет, и что поэтому я самый несчастный на свете, думал, как прекрасен этот снежный бульвар и какая хорошая, суматошная метелица сегодня, и что я обязательно буду писать стихи обо всем этом, и еще о многом думал — о значительном и пустяковом, о печальном и радостном, и вообще совершенно забыл, что только что потерпел такую хлесткую и горькую неудачу в деле, которое еще вчера решало для меня вопрос о счастье. Сидение в снегу излечило меня от надвигающегося уныния. Домой вернулся возбужденный метелью и больше раздосадованный, чем опечаленный, случившимся. Удивил маму своим состоянием. А сегодня как и не бывало вчерашнего огорчения. Готов ко всему и бодр. Разве только где-то в глубине, внутри, шевелится тоскливый червячок. Сегодня пока никуда не выходил. Вчера вечером после щедрой и долгой метели, хлынул осенний ливень. Сугробы обледенели, снежный наст покрыло водой. (Соседи приходили с по щиколотку мокрыми ногами.) А сегодня солнечный, розово-голубой морозец. Вся эта мокрота замерзла, и вот опять гололедица. Решил сегодня по пустякам не выходить, а то грохнусь где- нибудь еще. И не встану. Маме стало совсем плохо. Бесконечно болеет. Что же
