делать? Часа два назад ушла в амбулаторию, к врачу. Хоть бы вылечили, хоть бы помогли. Только что водопроводчик на лестнице сказал мне: «Сегодня топить не будем… ремонт идет… еще не холодно на улице. Мороз всего ноль-ноль». Как видно, любитель футбола. 21 ноября Мама хворает, — и как всегда в таких случаях — я чувствую себя виноватым в том, что относительно здоров и бодр в такое неподходящее время. 25 ноября Все утро я боялся и досадовал, что мне придется обычными своими плоскими и неуместными словами описать большие события и впечатления последних дней. Но… взялся за гуж, не говори, что не дюж, и поэтому я все-таки буду писать об этом, как бы серо у меня ни получалось. Вчера вечером после латыни я присутствовал в Комаудитории на комсомольском обсуждении фильма «Воспитание чувств» «при участии постановочного коллектива», как было сказано в афишках. В сущности говоря, весь коллектив представлял постановщик Д. 1 Обсуждение началось с выступления девушки-организатора, установившей порядок вечера. Потом слово взял Д. Я не могу стенографически воспроизвести текст его выступления, да это и не нужно. Я был захвачен главным образом горячей страстностью, полемичностью, несдержанностью его манеры. Помню, что речь шла не только и не столько о фильме «Воспитание чувств», сколько о высочайших, значительнейших и актуальнейших проблемах и категориях вообще. Особенным негодованием и страстью была наполнена речь Д., когда он стал говорить об американской кинематографии. Казалось, вот человек говорит о самом ужасном, о потрясающих всю его душу вещах, о том, о чем он не может не говорить, потому что это действительно самые чудовищные, самые трагические, самые страшные и постыдные явления современности. Гневом против тех из сидящих в зале, кто не понимает, кого не потрясает его пламя, кто хотел бы свести разговор на легчайшую дорожку популярного обсуждения, наполнилась его речь после получения записки, в которой безымянный автор просил «подробней рассказать о фильме «Воспитание чувств» и не уклоняться от темы вечера». Стало казаться, что сейчас конец, что этот маленький взлохмаченный человечек, яростно жестикулирующий, побледневший от нервного напряжения, больше не выдержит, что должно что-то случиться либо с ним, либо с залом, либо с миром. То, что говорил он об Америке, было так страшно, так невероятно жестоко, что хотелось кричать от боли за исковерканный мир, в котором людей учат быть мерзавцами и прививают им все самое страшное, скотское и извращенное, до кошмара, до безумия. Казалось, в этот светлый зал, к этим славным ребятам и девушкам, вошел кто-то дикий, мутноглазый, зловонный и, осклабясь, протягивает к ним огромные жадные лапищи, свирепые и отвратительно похотливые. Хотелось драться, свирепо, жутко драться с этим монстром, с этим огромным и сумасшедшим уродом. 1 Донской Марк Семенович (1901—1981) — народный артист СССР. Герой Социалистического Труда, кинорежиссер, постановщик фильмов «Радуга», «Сельская учительница». Такого напряжения не выдержал сам выступавший. Бледный, с сорвавшимся голосом, он попросил разрешить сделать перерыв, с тем чтобы после прений выступить снова. Начались прения. Нудно и скучно или чересчур замысловато (как П-ов), говорили многие. Выступил некий блондин в очках, с лицом злого доки и эгоиста. Ему суждено было стать скандальной фигурой вечера. Его критика фильма заключалась в том, что он зло, тупо и методично перечислял все замеченные им неувязки, мелкие факты, которые никакого значения в оценке фильма иметь не могут, которые ничего не убавляют и не прибавляют к впечатлению, остающемуся после просмотра. В том же самом свете рассматривали фильм многие (особенно девушки), но они хоть быстро стушевывались, видя насмешливое отношение зала к подобного рода обсуждению. Но этот тип был зол и методичен до конца и, пока не высказал всего, не ушел с кафедры, и ушел-то с видом оскорбленного величия, полный пренебрежения и злобы к топающему и хохочущему залу. Вот фрагменты из выступления этого зоила: «Я не увидел в фильме любви… Какая же это любовь, если они все время отворачиваются друг от друга… Посмотрит и отвернется… Где же любовь? Откуда в маленькой деревне школа? И потом. Сибирь, страшный мороз, а входящие не закрывают двери… Это и есть отсутствие подлинного реализма и правдоподобия в фильме…» и т. д. и т. п. После этого на кафедру быстро взошла девушка, которая в то же время вошла ко мне в душу. Зовут ее Алла М. Она так, с таким жаром и так убеждающе говорила, столько передуманного и звонко-умного было в ее энергичной речи, что зал, уставший от нудных слов, сразу посвежел, оживился. Аплодировали ей долго, искренне и радуясь. А я не могу забыть ее и сегодня и не смогу забыть никогда. Так говорить мог лишь человек, способный на прекрасное. На всем протяжении прений на сцену летели записки, которые Д. читал, низко наклоняя к ним кудлатую голову. Их собралась целая пачка. (Робея, и я послал одну со словами, в которых хотел выразить признательность и уважение.) Главным образом, по поводу их и выступал он в заключение вечера. Речь его была так же горяча, прерывиста и нервна, как и в начале. Ответил он на два, главным образом, заявления. Одно — от «товарища блондина» (под таким именованием он и получил известность на вечере) о любви и второе — записка от неизвестных лиц, записка, возмутившая всех. Там было написано буквально следующее: «Теперь, когда нас, педагогов, будут усылать в Сибирь, все время будут ссылаться на ваш фильм». По этим поводам Д. говорил необыкновенно страстно, горько и убедительно. Прекрасные, мудрые и романтические слова, сказанные им о величии и чистоте любви (чувство, ради которого — если понимать его широко — в наш век все дороги ведут к коммунизму), о нашей молодежи, о нас, о тех, кто сидел перед ним в зале: «Вы и служители великой идеи освобождения человечества, и сами источники этой идеи, и люди, претворяющие эту идею в жизнь… Ваши простые будни, кажущиеся вам подчас скучными и серыми, за рубежом вдохновляют людей на жизнь и борьбу, заставляют их верить в торжество разума, красоты и справедливости. Что за жизнь, как она прекрасна! (Широкая, светлая улыбка.) Не все ли равно — черный, татарин, еврей! (Ликующий разворот рук.) Что за проблема? Она давно решена… Вот оно, ваше счастье. Учись, работай, делай много, хорошо, что только захочешь, иди… работы много, только желай! Жизнь каждого из вас, простая жизнь, есть материал для сценария. Всю свою жизнь я посвящаю вам, посвящаю созданию образа молодого человека нашей эпохи, прекрасного человека. Спасибо вам за то, что вы живете, за то, что вы есть». О родине («святая, единственная в мире земля, каждый комочек ее целовать»), о проклятии денег за рубежом и о свободе наших рук от этой грязи (рассказ о десяти миллионах), о жизни и смерти — физической и духовной, которая может наступить гораздо раньше («думайте о том, чтобы больше заработать, остаться в Москве, удачно вылететь замуж, больше есть, мягче спать — и вы уже мертвы») — прекрасные, горячие слова умного, честного, страстного художника запомнятся на всю жизнь. Так и стоит сейчас перед глазами огромная аудитория, сотни молодых, жадных глаз, и на сцене маленькая темная фигурка, быстро двигающаяся, жестикулирующая, — коренастый человек с большой лобастой и взлохмаченной головой, произносящий удивительные слова, страстно, до крика убеждающий, возмущающийся и славословящий. По окончании вечера Д. устроили овацию. Было уже больше полуночи, но никто не спешил расходиться, и в ночном университете гулко и долго звучали взволнованные голоса. В полутемном вестибюле я нечаянно вступил в беседу с женой, наверное, Д., не сразу догадался об этом и долго, сбивчиво и волнуясь, говорил ей что-то. Потом в страхе убежал. А на улице дождь, скользко, гололедица. Хлестко пригоршни ледяных крошек бьют в лицо. Взявшись под руки, во весь тротуар идут студенты, только что сидевшие в одном зале со мной, радовавшиеся и возмущавшиеся в одном со мной порыве и вдруг опять незнакомые и чужие. Было грустно и весело. Пустынная, ночная Москва, метро, молодость… Вчера был вечер, в который я был счастлив в полную меру. Так хорошо, когда ты вместе с людьми.
