болен, как бы раздваивается. Тогда-то именно сатирическое осмеяние, вообще обличительная струя повести, уходит в сторону (проводится главным образом через «показ ряда побочных персонажей и обстановки», как отмечено в книжке Л. Мышковской о позднем творчестве Толстого). Для выделяемой теперь на первый план важнейшей темы смерти Ивана Ильича становится характерным и главным иной стилевой ряд, нежели в первой трети повести. Основное здесь теперь — острая, небывалая выразительность картин действительного страдания, нравственной муки и физической слабости, реалистическое изображение отчаяния, болезни, агонии и смерти. Таким образом, Иван Ильич в этих главах как бы выходит из той твердой сатирической скорлупы, в которой он предстал перед нами, и оказывается перед судом вечности слабейшим, одиноким, жалчайшим, терпящим жестокие потрясения от приступов смертельной болезни, от мук слишком поздно проснувшегося нравственного сознания и оттого, что никто вокруг не хочет и не может понять его и помочь ему, а все только лгут, лгут и терзают его. До каких высот реализма и почти лирической выразительности доходит здесь Толстой, можно обнаружить в ряде примеров. Вот исключительная по художественной правдивости и психологизму ночная сцена в спальне Ивана Ильича. Иван Ильич после довольно утешительного визита к врачу проводит вечер с гостями и поздно уходит к себе. Обольщенный авторитетностью докторских предписаний, он принимает на ночь лекарство и, ложась на спину, «прислушивается» к его благотворному действию. Ему уже кажется, что все идет хорошо, что он уже почти вылечивается. «Он потушил свечу и лег на бок… Слепая кишка исправляется, всасывается. Вдруг он почувствовал знакомую старую, глухую, ноющую боль, упорную, тихую, серьезную… Засосало сердце, помутилось в голове…» — и т. д. Это совершенно потрясающее место в повести. Читая его, понимаешь, как это может быть, чтобы писатель, например, описывая отравление своей героини, сам чувствовал вкус яда во рту и т. д. Это не виданное нигде больше у Толстого количество однородных членов — прилагательных — и особенно выразительнейший эпитет «серьезная боль» показывает, какую тонкость оттенков мог наблюдать Толстой и как он способен был сводить их в одно впечатление ужаса, тоски и безнадежности, как в данном случае. Немного ниже в той же главе — тою же ночью — Ивана Ильича охватывает панический ужас смерти, перемежающийся тяжелым чувством истерической злобы на тех, кто остается жить, ни о чем не подозревая. В ужасе он мечется но постели, пытается зажечь свечу, ему мешает сделать это тумбочка, и он, в слепом озлоблении, давит на нее так, что тумбочка с грохотом падает. На шум входит жена, провожавшая гостей. «Он лежал, тяжело и быстро дыша, как человек, который пробежал версту, остановившимися глазами глядя на нее. «Что ты, Jean?» — «Ниче…го… У…ро…нил». «Что же говорить. Она не поймет», — думал он». Опять поразительное по экспрессии место, — эта борьба с тумбочкой, неуместная жеманность французского перевода русского имени «Иван», «Ваня» и, наконец, эта выразительнейшая разрядка: «Ниче…го. У…ро…нил», — говорящая и об одышке больного человека, и о страшной злобе, которая его душит, и об отчаянии одиночества. Таких эпизодов в дальнейших частях повести очень много, и всеми ими можно было бы равно восторгаться. Но кроме них во всем тексте повести рассыпаны столь же убедительные, правдивейшие психологические детали, замечания, образы, заставляющие вздрагивать. То это разглядывание Иваном Ильичом самого себя в зеркале, после чего он становится «чернее ночи»; то это «особенный вкус» французского чернослива с «обилием слюны, когда дело доходит до косточки», — в воспоминаниях детства; то это неожиданные для такой персоны, как Иван Ильич, воспоминания о «хороших минутах любви к женщине», а потом «женитьба… так нечаянно и разочарование, и запах изо рта жены, и чувственность, притворство!»; то это воспоминание о службе, которая теперь именуется «мертвой», и правдивейшее вплетение служебных фразеологизмов в расшатанное мышление Ивана Ильича: «Жить? Как жить? Жить, как ты живешь в суде, когда судебный пристав провозглашает: «Суд идет!..» Суд идет, идет суд, повторил он себе. Вот он суд!»; то, наконец, такой кошмарный образ, как «черный мешок», в который просовывала Ивана Ильича «невидимая, непреодолимая сила», — образ, превосходящий по страшной реальности знаменитые «двери» в потустороннем сознании уже агонизирующего князя Андрея. Таких поражающе правдивых, интуитивных образов и наблюдений у Толстого множество, и о каждом из них можно писать много. Но нам хотелось бы в добавление ко всему сказанному привести лишь один эпизод, говорящий о том, как исключительный реалист Толстой «следит» за каждой психологической мелочью, воссоздавая действительное возникновение ощущении и чувств, прямо ловя их во время возникновения. Начало повести. Петр Иванович входит в комнату, где лежит мертвый Иван Ильич, оглядывается. В это время буфетный мужик Герасим, «пройдя перед Петром Ивановичем легкими шагами, что-то посыпал по полу. Увидав это, Петр Иванович тотчас же почувствовал легкий запах разлагающегося трупа». Опять совершенно исключительное замечание художника-психолога: человек часто чувствует нечто по самым вторичным признакам и ассоциациям смежности. Как-то Л. Н. Толстой заметил в беседе с пианистом Игумновым: «В искусстве важно, чтобы не сказать ничего лишнего, а только давать ряд сжатых впечатлений и тогда сильные места… дают глубокое впечатление». Именно как ряд сжатых впечатлений построена гениальная повесть Толстого. Искуснейшая композиция ее так же целиком подчинена основной идейной задаче, как и детали стиля. Поэтому так странно на первый взгляд построена вещь. Действие начинается уже после смерти героя, но так, что он «присутствует»; начинается с сообщения о его смерти и толков о ней среди тех, кто был «средой» для умершего, его кругом. Картинам разоблачения фальши, пустоты, своекорыстия, царящих в буржуазно- дворянском обществе, показу сложной и нелепой игры приличий между представителями этого общества, срыванию всех и всяческих масок, которые эти люди надевают и перед суровым явлением смерти, посвящена первая, вынесенная вперед в фабуле (а по логике сюжета — заключительная) глава повести. Сцена посещения Петром Ивановичем вдовы Ивана Ильича сначала была сюжетно увязана со всем ходом рассказа: Прасковья Федоровна передавала здесь Петру Ивановичу последние записи покойного мужа. Но постепенно мотив дневника был отвергнут Толстым, и начальная сценка осталась как бы «отрезанной» от повести, внесюжетной. Но это только внешне. На самом же деле ее сюжетная роль огромна и состоит хотя бы в том, чтобы показать, из какого омута ушел Иван Ильич и что без него этот омут продолжает существовать во всей прелести. Кроме того, важная задача этой главы — в еще большем подчеркивании всеобщности Ивана Ильича как типа. Мало того, что все действующие лица этого отрывка — сослуживцы умершего — обезличены на его уровне, мало того, что Петр Иванович — это двойник Ивана Ильича; во всех репликах и сценках тщательно намечены те черты эгоистического самодовольства, озабоченности собственным преуспеванием, душевной холодности и ограниченности, которые потом в течение всей повести будут широко раскрыты на примере жизни Ивана Ильича. Тут и чрезвычайное внимание к своему служебному положению: ведь эти люди немыслимы вне службы — той призрачной службы государству и самим себе, а не людям и высоким гражданским принципам, которую столько раз гневно изобличал Толстой в преступности и ненужности. Здесь и отголосок семейных радостей и жалких переживаний людей, которые, ненавидя, враждуя, все же обречены жить друг с другом. В начальной главке повести также дан тон той «легкости» и поэзии чиновничьей жизни — в образе Шварца, — какая могла еще сохраниться в ней. Без всякой иронии обнаружен весь убогий состав радостей людей этого круга. На основе игроцких взаимоотношений только и возможна, видимо, подлинная близость между этими людьми. Во всяком случае, этому служит иллюстрацией одна поразительная деталь: говоря о том, как одного из близких Ивану Ильичу людей вдруг ужасает мысль о его страданиях, Толстой в одном слове выражает всю поверхностность сближений и приятельств этих людей, всю их ничтожность и отъединенность друг от друга. Его «он знал так близко сначала веселым мальчиком, школьником, потом взрослым партнером… ». Вот и все, что может вспомнить хорошего Петр Иванович об Иване Ильиче. Во всех областях жизни антагонисты, разъединенные враждой за место, за деньги, эти люди — «партнеры» только в одной, тоже нелепой связи. Продемонстрировано в первом отрывке также и то вечное, бездушное и опасное отношение к смерти, которое такой трагически-иронической стороной обернулось потом для Ивана Ильича, — отношение к смерти как к инциденту, приключению, которое может случиться с
