смеха, утверждал: «Если такой критерий (критерий, предложенный оппонентом В. Ермилова и состоявший в том, что сатира-де не обязательно должна «смешить», а лишь должна осуществлять «наибольшую критическую устремленность и интенсивность в разоблачении зла». — М. Щ. ) принять всерьез, то с этой точки зрения к сатире нужно отнести и «Воскресение» Л. Толстого с его острой критической устремленностью и непримиримостью в разоблачении зла, и «Анну Каренину», и такие явления, как вся поэзия Лермонтова». Думается, что, не говоря уже о необоснованной и более чем спорной характеристике всей поэзии Лермонтова как обличительной, а также о том, что критик, очевидно, забыл о подзаголовке «сатира» лермонтовского стихотворения «Пир Асмодея», — в приведенных словах В. Ермилова ошибочно и указание на Толстого. И «Анна Каренина», и в неизмеримо большей степени «Воскресение» содержат сатирическое осмеяние темных, нелепых и преступных сил буржуазно-дворянской действительности, причем в «Воскресении», в «Смерти Ивана Ильича», в «Крейцеровой сонате» и в других поздних толстовских шедеврах сатира является одним из главных художественных элементов. Сатира Толстого своеобразна, но это едва ли не столь же действенный род социального обличения и осмеяния, как и тот, что мы находим в «Господах ташкентцах» или «Невском проспекте». Нет необходимости доказывать здесь явно и ярко сатирический характер такого произведения, как пьеса «Плоды просвещения». Вряд ли кто-либо сможет сколько-нибудь убедительно отстаивать точку зрения, отвергающую наличие совершенно определенного сатирического склада и в романе «Воскресение». Но даже в тех обличительных произведениях Толстого, к которым понятие «сатирического осмеяния», вообще «смеха», кажется неприложимым («Смерть Ивана Ильича», «Крейцерова соната» и др.), имеются на самом деле значительные элементы сатиры. Мы остановимся в этой статье главным образом именно на таких «трудных», в смысле определения в них сатирического элемента, произведениях позднего Толстого. О сатире Толстого написано очень немного. При этом надо отметить, что и в этой количественно небогатой литературе вопрос решается подчас упрощенно. В книге Л. Мышковской «Толстой. Работа и стиль» есть глава, специально рассматривающая стиль позднего Толстого. О «Смерти Ивана Ильича» там говорится, что это произведение является «настоящей, доподлинной сатирой в том же смысле, как произведения Гоголя и Щедрина». С этим, конечно, трудно, согласиться. Это крайность, обратная той, которая содержится в цитированном нами высказывании В. Ермилова. «Настоящая», «доподлинная» сатира — это так; но отнюдь не «в том смысле» — или во многом не в том смысле, — как у Гоголя и Щедрина. Быть может, по мнению Л. Мышковской, общность между названными ею писателями заключается в социальной направленности обличения? Но в таком случае вообще пропадает всякая возможность различать сатирические стили. Ведь сатира потому-то и является особенно острым способом художественного разоблачения, что она рождается из такого «пристрастного» отношения к действительности, которое вызвано именно социальной потребностью, осознанным чувством гражданина и применимо лишь к отрицательным явлениям, способным вызвать, по словам Белинского, «грозу духа, оскорбленного позором общества». Когда Н. А. Добролюбов, борясь против либерального «обличительства», писал, что оно лишь «ведет вас в полицию и заставляет замирать на юридической почве», тогда как обличение другого рода «будит в вас человеческое чувство и мужественную мысль», то тем самым он как раз и подводил читателя к осознанию высокоидейного, социально-критического характера истинного обличения и сатиры. Такой смысл сатиры Толстого (и кого угодно) сейчас «открывать» незачем. Это ее непременное условие, без которого просто не было бы сатиры, да и всего критического реализма XIX века. Согласимся, что в основе сатиры Льва Толстого лежит этот общий признак. В чем же своеобразие Толстого-сатирика? Л. Мышковская говорит в своей книге, вступая с собой в явное противоречие, что вот классики русской сатиры — Гоголь, Щедрин — создали ряд ярчайших сатирических образов, а «герои толстовских обличительных произведений в основном не являются сатирическими образами», так как «сатира Толстого главным образом направлена на строй, на… институты государства, на быт и нравы высших классов; процесс срывания масок совершается через обличительный показ ряда побочных вводных персонажей и обстановки». Последнее замечание — о второстепенных персонажах и обстановке — было бы верным наблюдением, если бы ряд предшествующих неточностей и ошибок не лишал его смысла. Прежде всего — нельзя согласиться с полнейшим уравнением сатиры, сатирического образа, с одной стороны, и обличения, «срывания масок», с другой стороны, как будто это всегда одно и то же. Потом — из того, что сатира Толстого «направлена на строй, на институты государства, на быт и нравы высших классов», еще не следует, что «герои толстовских обличительных произведений не являются сатирическими образами». Ведь сатира Гоголя и Щедрина тоже направлена не на что другое, как на общественный строй, институты, быт и нравы — и, конечно, прежде всего нравы высших классов. Наконец, что значит эта оговорка: «в основном не являются сатирическими образами»? А какими они являются? И на какую долю они «являются»? Обо всем этом Л. Мышковская не сказала ничего. А это значит, что ей не удалось осветить поднятый ею вопрос. Нет необходимости рассматривать здесь всесторонне теорию сатиры. Достаточно припомнить некоторые из основных положений. Прежде всего сатира — это, несомненно, оценочная категория, один из видов идейно-эмоционального отрицания изображаемого. Сатира проявляется предпочтительно в использовании эффекта комического, смешного. Пусть зачастую комизм сатиры принимает ужасные формы, пусть сатирику «негодование диктует стих»; все же сущность сатиры — это уловление комического в том общем эстетическом смысле, который определен Чернышевским как «безобразное, которое усиливается казаться прекрасным». Сатира выражает особенно резкое обличение чего-либо неприемлемого, чтобы зло высмеять его, «изыздеваться». Как мы уже напоминали, сатира является столь острым оружием потому, что имеет перед собой самые глубокие и самые болезненные из всех жизненных противоречий. Но это не значит, что каждое литературное выступление, носящее объективно характер разоблачения, ожесточенной критики, уже от одного этого несет в себе элементы сатирического отношения к действительности. Что нужно, чтобы мы имели в таких случаях право говорить о сатире? Прежде всего нужна так называемая «аттическая соль» — желчный юмор. Нужно, чтобы предмет, лицо выводились на унизительное осмеяние так, что осмеянный явился бы перед нами, «как связанный заяц» (Гоголь). Отсюда и известные черты сатирической формы, сатирического стиля. Если в центре произведения находится сатирический образ, тип, то для того, чтобы быть истинно сатирическим образом, в котором вполне выявлен комизм безобразного, он не должен сохранять форму элементарного правдоподобия, безусловного сходства с реальностью. Образ в сатире всегда подвержен тенденциозной деформации, «искажению» сравнительно с неким прототипом или прототипами. Чтобы сатирически осмеять экстатический культ рыцарских подвигов, худосочную и ходульную романтику, нужно было посадить хитроумного гидальго на тощую клячу, нахлобучить на него бритвенный таз и пустить сражаться с ветряными мельницами. Чтобы были «вдрызг высмеяны», по словам Ленина, бесконечные бюрократические заседания, понадобилось, чтобы в стихотворении действовали половинки людей — «до пояса здесь, а остальное — там». Это случаи крайние; но, независимо от степени осуществления, тенденция сатирического стиля всегда такова. Есть ли эти черты, характеризующие сатирический способ изображения, в героях обличительных произведений Льва Толстого? Основные образы людей у Толстого столь близки действительности, столь натуральны, соразмерны, что, хотя автор резко отрицает и осуждает мнимые достоинства этих людей и общественный строй, делающий этих людей нравственными уродами (например, Берг, Познышев, Мариэтт, Иван Ильич), на этих образах, как вообще на всем содержании поздних вещей Толстого, лежит лишь некий сатирический отсвет, который трудно уловить в
