каждом отдельном месте текста, за исключением самых явных случаев. К числу же таких явных случаев, когда сатирическое отношение автора вполне явственно и как бы «навязывается» читателю, принадлежит хорошо обследованный Л. Мышковской прием чисто языковой сатирической экспрессии. Речь идет о таких моментах, когда сатирическое отрицание высказывается Толстым в прямом ироническом заявлении-формуле: «ненужный член ненужных учреждений» — об отце Ивана Ильича («Смерть Ивана Ильича»); в выраженной тенденциозно постоянным рядом эпитетов враждебной и насмешливой эмоции: многократно «приятный и приличный человек» (о самом Иване Ильиче), «известного рода» люди, «известного рода» комфорт — о знакомствах и новой квартире Ивана Ильича. Наиболее выразительный пример такого рода в «Воскресении» — это характеристика товарища прокурора, выступающего с речью на суде: «Товарищ прокурора был от природы очень глуп, но, сверх того, имел несчастье окончить курс в гимназии с золотой медалью и в университете получить награду за свое сочинение о сервитутах по римскому праву, и потому был в высшей степени самоуверен, доволен собой (чему еще способствовал его успех у дам), и вследствие этого был глуп чрезвычайно». Нельзя не отметить, что эта, например, черта стиля позднего Толстого не только не отделяет его — как это хочет изобразить В. Ермилов — от «собственно сатирического» направления в русской литературе (Гоголь, Щедрин), но, наоборот, явным образом сближает их между собою. Мы встречаем также у Толстого (правда, в неразвитом виде) характерный прием гоголевской сатиры: выделение какой-либо части человеческого лица, тела, одежды так, что этот второстепенный и незаконченный сам по себе признак как бы приобретает самостоятельное существование, становится выразителем всей сути человека. У Гоголя это нос в мундире статского советника, фантом в виде ордена святого Владимира, бакенбарды, гуляющие по Невскому. И у Толстого можно указать на такого же рода примеры. Эпоха реформ 60-х годов, эта «заря России», воспетая либералами, отражается в жизни Ивана Ильича тем, что он, «нисколько не изменив элегантности своего туалета… перестал пробривать подбородок и дал свободу бороде расти, где она хочет». Разве не вполне гоголевский или щедринский гиперболический символ либеральных «свобод» и гражданской оппозиции эта растущая «на свободе» либеральная борода, в которой заключается весь либерализм Ивана Ильича? Можно наблюдать у Толстого и сатирический портрет, приближающийся по тенденции к гоголевскому сатирическому портрету. Толстого в этом случае отличает лишь известная сдержанность заострения (образ остается в общем в рамках внешне реального) и характерная жесткость повествовательного тона. Вот, например, краткое описание внешности Петрищева, жениха дочери Ивана Ильича: «Федор Петрович во фраке, завитой a la Capoul , с длинной жилистой шеей, обложенной плотно белым воротничком, с огромной белой грудью и обтянутыми сильными ляжками в узких черных штанах…» Остается ли хоть что-нибудь «приемлемое» в этом телесно сильном, умственно и нравственно тупом человекообразном животном после такого описания? Подход к изображению здесь родствен тому, как Гоголь рисует, например, в «Мертвых душах» своих помещиков и чиновников. Встречается у Толстого, наконец, и прием речевой утрировки, столь часто и остро используемый, например, Щедриным. Пример мы легко найдем в повести «Смерть Ивана Ильича». Смертельно заболевший прокурор Головин в надежде облегчить свои страдания, излечиться от съедающей его странной болезни обращается к знаменитым и незнаменитым докторам, обслуживающим губернский «свет», и сталкивается здесь с глубоким безразличием к своей судьбе, с ученым позерством и фразерством, с мелкой корыстью. Иван Ильич, сам в своей прокурорской деятельности добившийся полного отделения «служебного» от «человеческого», в роковые для себя дни вынужден стократ болезненнее ощутить на самом себе обман и кошмар некоторых буржуазных устоев. Толстой с жестокой иронией рассказывает о попытках своего героя «по-человечески» договориться с «модными» врачами. Сатирическое разоблачение содержится непосредственно в речевой характеристике; из речи доктора, пользующего больного Ивана Ильича, вынимаются все значащие слова, и, однако, в ней остается видимость сложного научного предположения и рассуждения: «Доктор говорил: то- то и то-то указывает, что у вас внутри то-то и то-то, но если это не подтвердится по исследованиям того-то и того-то, то у вас надо предположить то-то и то-то. Если же предположить то-то, тогда… — и т. д.». В этом диагнозе высказано и разоблачено все: непонятность ученой терминологии, превращающей врачей в какое-то конспиративное сообщество, и невозможность для врача разобраться в деле, и бюрократическая манера поддержания репутации пустой игрой понятий и терминов. Вся сцена вселяет ощущение гадкого, бесстыдного шарлатанства, делаемого с гораздо меньшим артистизмом, чем, например, у мольеровского лекаря, весело затуманивающего головы своих пациентов-обывателей им самим выдуманной латынью. Нужно сказать, впрочем, что случаи такой гоголевской или щедринской сатиры у Толстого встречаются не часто и лишь в характеристике побочных персонажей (либо как эпизоды в характеристике персонажей главных). У Толстого не встретишь Плюшкина или Угрюм-Бурчеева. Да и как они могли бы жить среди толстовских персонажей? Ведь даже такой ненавистный Толстому, мертвенный победоносцевский тип «государственного человека», как Каренин, и тот все же написан без единого штриха фантастики, это живой и в своих пределах разносторонний человеческий образ. Толстой изображает отрицаемых людей так, что часто о них и особенно дурного нечего сказать. И все-таки испытываешь то чувство, которое испытал однажды Пушкин, встретив случайно на прогулке царя: «Двадцати минут не поговорили, а как запахло подлостью!» Своеобразие толстовского сатирического обличения и критики вытекает из своеобразия общественной позиции Толстого как выразителя взглядов патриархального крестьянства в пореформенный период. Толстого-сатирика отличает специфическое умение создать — зачастую при всем несравненном правдоподобии и «натуральности» картин и эпизодов — впечатление шаржа, почти гротеска, сообщающее всему стилю и образам сатирический отсвет. Для этого достаточно бывает показать обыденное, привычное в дворянском и буржуазном быту в таком виде, как представляются эти вещи «наивному» взгляду человека, живущего своим трудом, среди природы, не искаженного предрассудками паразитарной цивилизации. Любопытно при этом, что сам Толстой не считал сатиру своей областью, хотя и в его творчестве, как мы говорили, и в его отношениях с людьми время от времени наблюдаются характерные вспышки сатирического, «перечного» темперамента. В 1852 году Толстой пишет в дневнике по поводу своего рассказа «Набег»: «Надо торопиться скорее окончить сатиру моего письма с Кавказа, а то сатира не в моем характере». И спустя несколько месяцев снова: «Писал много. Кажется, будет хорошо. И без сатиры. Какое-то внутреннее чувство сильно говорит против сатиры. Мне даже неприятно описывать дурные стороны целого класса людей, не только личности». Так пишется в 1852 году. А спустя три-четыре года Толстой издает «Севастопольские рассказы», где героизму и бескорыстию простых русских солдат и офицеров- патриотов противопоставлены «дурные свойства» именно «целого класса людей» — кастового офицерства из высших дворянских слоев; несколько ранее того сочиняется «Роман русского помещика» с целью показать «зло правления русского». А потом появляются англичане в «Люцерне» и барыня в «Трех смертях», которая, по словам Толстого, «жалка и гадка», и «антинигилистическая» комедия «Зараженное семейство». А в Петербурге в это время Толстой, которому столь неприятно описывать дурные свойства людей, своими злыми насмешками доводит до неистовства Тургенева и т. д. Особенно остро в свете этих дневниковых заметок воспринимаешь поздние произведения Толстого, в которых так резко слышен железный сатирический звук и выставлены на позор и осмеяние как раз «дурные свойства» личностей и всего общества, — произведения, в которых, собственно, каких-то иных «свойств» в современности Толстой зачастую и знать не хочет. Но во все периоды творчества, и в этот поздний период тоже, Толстого отличает от других писателей-сатириков особый способ размещения сатиры в художественной картине жизни. Сатира у Толстого органически входит как элемент в строго реалистическое изображение действительности. Он берет различные стороны жизни в их переплетении, в живом соотношении. Сатира для Толстого — лишь некоторая существенная часть целостной, многообразной
