юмористического образа — описание, определение некоторого обидного для дамы обстоятельства, презрительно-равнодушная констатация факта, вместо ядовитого, как могло бы это быть, «вышучивания». А эти «странно поднятые брови» у всех дам, пришедших на панихиду к Головиным; Петру Ивановичу они представляются именно «странно поднятыми» , то есть неестественно, непонятно, по какому поводу поднятыми и что они должны обозначать, — что это, как не разоблачение выявленного в жизни лицемерия посредством всего лишь одного эпитета! Даже комический эпизод с «бунтующим» пуфом и с неудавшимся изъявлением соболезнования и прискорбия — он ведь тоже изложен сдержанно, серьезно, почти протокольно: «Войдя в ее обитую розовым кретоном гостиную с пасмурной лампой, они сели у стола: она на диван, а Петр Иванович на… пуф». И подробно характеризуется, что это был за пуф, и затем — краткая беседа в прочувствованных тонах с самыми обыкновенными словами. «Смешное» раскрывается в «простом» указании: Прасковья Федоровна «сказала по-французски, что ей очень тяжело»; или в том, что она произносит самую обычную фразу: «Курите, пожалуйста», — одновременно «великодушным и вместе убитым голосом»; или в том, что Петр Иванович кланяется, но и не дает «расходиться» пружинам пуфа, зашевелившимся под ним, и т. д. Словом, действие идет как бы в двух планах: одном — внешнем, условном, и другом — подспудном, тайном, скрываемом то французской фразой, то учтивым поклоном, то «странным» изгибом бровей. А рассказ обо всем этом идет совершенно в одном трезвом толстовском стилистическом плане. «Глубоко серьезные глаза» Толстого даже будто и не замечают этих двух планов и отмечают лишь то, что видят, тем самым передавая с невероятным комизмом всю пошлую нескладицу, всю фальшь происходящего. Описанные выше особенности сатиры в творчестве Толстого, конечно, не исчерпывают собою все многообразие средств и способов, которые использует наш великий писатель, когда хочет особенно сильно «уязвить», обличить и скомпрометировать социальный порядок своей эпохи, буржуазно-дворянскую культуру и мораль людей, однобоко и порочно воспитанных в несвободном обществе. Но даже из такого небольшого обзора лишь некоторых особенностей толстовской сатиры можно, как нам кажется, сделать общий вывод. Советским писателям и литературоведам, работающим над теоретическим обоснованием и практическим развитием сатиры в советской литературе, следует глубоко вчитываться в бессмертные страницы Толстого, расширяющие наше общее представление о сатире. Не правы те, кто не дает Толстому звания сатирика, радея о некоей формальной и узко обоснованной «специфике» сатиры. В погоне за «спецификой» не нужно искусственно суживать себе кругозор каким-то «неопровержимым» теоретико-литературным догматом. Маркс писал, что высокая роль комедии в истории состоит в том, чтобы «человечество весело расставалось со своим прошлым» 1 . Уничтожающий смех советской сатиры должен звучать как «отходная» всему, что человечество переросло, что мы не хотим взять с собой в прекрасное будущее, — всему, чем исказил душу человека капиталистический век. Таким образом, советской сатире суждено «веселое историческое назначение», по выражению Маркса. Смех советской сатиры, ненавидящий, яркий, может быть и гоголевской гиперболой, и щедринским гротеском. Но большое место может занять в нашей сатирической литературе и строго реалистическая по стилю социально-психологическая сатира Толстого. 1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 1, с. 418. ГЕНИЙ ЛЬВА ТОЛСТОГО На фотографии изображен старец с белой широкой бородой, одетый в блузу и — поверх нее — армяк, подобный тем, что носили некогда в русских деревнях. Рукой, держащей мятую шапку, он слегка опирается на легкую спинку плетеного «дачного» стула, так не вяжущегося с этой грубой крестьянской одеждой и узловатой кистью руки. Как будто в гостиную или на веранду барского загородного дома взошел и остановился простой человек — кучер или садовник… Но от всей этой фигуры веет какой-то особенной значительностью: поражает лицо — в резких рельефах морщин и впадин, рассказывающих о долгих годах и о напряженной внутренней жизни. Глаз, глубоко ушедших в темные подбровья, не видно, но вы чувствуете, что они видят все. Лицо, своей рембрандтовской светотенью, выражает скорбь и трепет, духовную мощь и обычную стариковскую горесть, оно и некрасиво, и потрясающе выразительно. Его венчает светлый и воздымающийся купол лба, изборожденного мыслью… Это Лев Толстой, «великий писатель русской земли», человек, воплотивший в себе народный гений, всемирно известный художник и религиозный реформатор — искатель смысла человеческого существования. Таким он был в 1910 году, незадолго до своего знаменитого ухода из Ясной Поляны и последовавшей затем смерти. Все большее число лет отделяет нас — людей середины XX века — от эпохи, в которую жил Л. Толстой и которую неповторимо запечатлел в своих художественных созданиях; все дальше уходит новая Россия от той России, жизнь которой была материалом его вдохновенного творчества. Но ничем и нисколько не затмилось для нас величие, глубина и обаяние толстовского художественного реализма, его способность обнять жизнь во всех ее мыслимых масштабах, умение средствами художественного слова воссоздать неподдельно живой, почти реально существующий облик человека, непрестанная жажда осветить светом гуманности всю драматическую картину действительности, жизни народа. Произведения Л. Толстого — это целая библиотека. Творчество его по своему размаху воспринимается, по словам М. Горького, как итог всего пережитого русским обществом за весь XIX век. Принадлежа к одной из русских аристократических фамилий и получив вполне «классовое» воспитание, Л. Толстой, однако, рано увидел всю ужасную правду действительности, в которой привилегированное меньшинство паразитически пользуется плодами изнуряющего труда миллионов. Уже герои его первых произведений размышляют о богатстве и бедности, о моральной ответственности человека перед себе подобными! Даже малолетнему барину Николеньке Иртеньеву в повести «Детство», полной идиллического очарования, отчего-то уже бывает «совестно» своей жизни, и в душе его рождается желание разделить все «поровну»… Впоследствии во всех художественных произведениях Л. Толстого на первый план стала тема крестьянского народа, страдающего и забитого в условиях царской России, но морально правдивого, чистого духом, а также роковой вопрос об отношении к нему нравственно требовательной и правдивой человеческой личности, принадлежащей по рождению к классу «господ». И в описании патриотического героизма крестьян, одетых в солдатские шинели (в «Севастопольских рассказах», в «Войне и мире»), и в противопоставлении цельности и инстинктивного благородства простого, близкого природе, «натурального» существа испорченному «господской», буржуазной моралью или скованному светскими понятиями человеку («Казаки», «Холстомер»), и в прямом изображении гибельной, отчаянной судьбы простого человека, мужика, в условиях неравенства, кабалы и нищеты (например, «Поликушка»), и, наконец, в конфликте, отражающем весь гнет и лицемерие современного Л. Толстому противогуманного общественного устройства (роман «Воскресение» и др.), — повсюду у Л. Толстого, более чем у кого бы то ни было другого, звучит глубокая мысль о народе, о жизни народа, о его нуждах, страданиях и чаяниях, как о единственной законной мере вещей, как о том, что поверяет собою и истинность всех общественных достижений, и правду личной совести человека. Л. Толстой дал в своих произведениях классические, бессмертные типы и описания народной жизни на многих пленительных страницах романов «Война и мир», «Анна Каренина», «Воскресение», в потрясающей своей правдивостью драме «Власть тьмы» и очень рано проник в самое существо психологии русского крестьянина — и обыкновенного, «среднего», с его бытом, трудом, мировоззрением, органической близостью к земле, и таких, как Аким из «Власти тьмы» и Платон Каратаев
