только не отдалили Блока от нас, но сильно приблизили его к нам… Сейчас для Блока наступила история. Пришла пора точно выяснить объективный смысл его искусства и определить то место, которое занимает он в истории русской и мировой художественной культуры». К этому верному воззванию хотелось бы добавить, что, надо надеяться, категорически запретным станет теперь вольное обращение с именем гениального русского писателя, когда в зависимости от «угод» литературно-общественной ситуации А. Блок становился то менее, то более «признанным». Книга Вл. Орлова об А. Блоке впервые с такой полнотой ставит и с такой дельностью выясняет ряд нелегких вопросов, связанных с изучением блестящего и трагического пути в литературе поэта, стихи которого до сих пор для каждого человека являются одним из самых высоких жизненных переживаний. Уже во «Введении» к книге читателю ее дается направление, в котором будет развиваться затем исследование. Это — настойчивое опровержение до сих пор еще живущей «легенды о Блоке», суть которой, по словам автора, «сводится к тому, что Блок был объявлен отрешенным от жизни певцом неземной Прекрасной Дамы, пережившим роковое крушение своей мистической веры и с отчаянья впавшим в мрачный, беспросветный пессимизм». Это опровержение необходимо было сделать не только по самому фактическому существу вопроса — каждый читатель, вновь и вновь переживающий поэзию А. Блока, знает, насколько она шире, величественнее, человечнее ходячего «декадентства», — но и потому, что мы долгое время были очень неправы, легко отдавая сложные, но пленительные явления культуры прошлого этому прошлому… Охарактеризованной выше пошлой «легенде о Блоке» Вл. Орлов противопоставляет иную концепцию творчества А. Блока, исходящую из реального содержания блоковской поэзии, отразившей с огромным поэтическим подъемом и бесстрашной искренностью путь выдающейся, глубоко гуманной и благородной личности поэта, который явился подлинным эхом своего времени и шел от утонченных фантазий и келейных сновидений через годы, полные вещих событий, тревог и душевной борьбы, в самое горнило огненной и бурной действительности — к народу, творящему революцию. Книга Вл. Орлова утверждает величие и знаменательность судьбы поэта. «Понять общий смысл искусства Блока, — пишет Вл. Орлов, — можно лишь при том условии, если применить к нему большой исторический масштаб… Блок весь — в широком и бурном потоке великой русской литературы с ее темами, традициями, идейно-художественной проблематикой, а не в маркизовой луже символизма». Вл. Орлов — крупнейший знаток не только поэзии А. Блока, но и всего связанного с поэтом историко-литературного материала. В этой небольшой книге — настоящее изобилие высказываний А. Блока из его статей, писем, дневников. Многое почерпнул Вл. Орлов из мемуаров современников, в том числе зачастую еще не ставших широко употребимыми, иногда просто редкостных и счастливо найденных. Даже известные факты подчас звучат в книге свежо, как в первом чтении. Это изобилие литературоведческого «материала» идет порой даже во вред книге, так как на некоторых из ее страниц объяснение творческой эволюции А. Блока, поэта прежде всего, исходит, однако, не из фактов его поэзии, а на основе приводимых цитат из его статей, публицистики и дневниковых записей. И «очерк творчества» порою превращается в «очерк идеологии», в анализ идей и умонастроений поэта в тот или иной период. Известны слова А. Блока о себе: «…знаю, что путь мой в основном своем устремлении — как стрела — прямой, как стрела — действенный». Это основное устремление блоковского пути от поэтической замкнутости и тайнописи символизма — к жизни, к родине, к революции, от Вл. Соловьева — к классической ясности интересует Вл. Орлова по преимуществу. Он обнаруживает его с подлинным мастерством, когда раскрывает в «Стихах о Прекрасной Даме», вопреки символистской образной мистификации, «радость и прелесть здешнего, земного бытия…», когда исследует стихи «переходного периода» (1904—1906) с точки зрения блоковского увлечения «мистицизмом в повседневности», сближающего его эстетику этих лет с Достоевским. Интересны многие замечания Вл. Орлова о поэтическом стиле Блока. Сам А. Блок называл три тома своей лирики «трилогией», «романом в стихах». Наиболее сильные страницы книги Вл. Орлова относятся к анализу произведений зрелого Блока — стихов его третьего тома. Эта глава книги, названная «Земное сердце», во второй ее половине представляется нам особенно ценной по научности подхода к «тайнам» поэзии, по очень чуткому ощущению человеческого существа блоковских стихов, в том числе самых трагических. Здесь следует отметить многое: заключение автора о «лирическом герое» третьего тома, который уже не рядится ни в какие маски и костюмы, не окружен никакой условной декорацией, а есть «просто человек своего времени, живущий и действующий среди подобных ему»; важные суждения автора о теме родины, теме «страшных лет России» в творчестве Блока, как основном лирическом содержании его поэзии («Это все — о России»,— говорил А. Блок, имея в виду все свои стихи); наконец, очень вдумчивые конкретные наблюдения над реальностью символики у поэта или, скажем, замечание о том, как «в самых лирически-интимных стихах Блока всегда присутствуют не только два героя лирического романа — «я» и «ты», — но и третий — «мир». Все это подтверждает толкование Вл. Орловым стихов третьего тома как «вершины мировой лирической поэзии начала XX века», сообщившей жанрам «чистой» лирики чувство огромного историзма и трагического созвучия «музыке» эпохи, «мировому оркестру» даже в самых «уединенных» поэтических мотивах. Но этим превосходным по глубине проникновения в мир поэта страницам монографии о Блоке странно противоречит один, упорно отстаиваемый Вл. Орловым общий тезис. В разных местах книги мы встречаем утверждения примерно одного и того же порядка, сводимые Вл. Орловым в конце концов к следующей мысли: «Суть всего идейно-творческого развития Блока заключалась в преодолении им принципа субъективности, в открытом тяготении к миру объективной действительности, которую он понимал как единое объективное бытие, включающее в себя всякую личность, и личность поэта в частности». Может быть, слова о преодолении субъективности — это обычная обиходная неточность, из-за которой «субъективность» — неотъемлемое свойство каждого лирического дарования — означает то же, что «субъективизм»? По-видимому, это так и есть: ища общих слов для характеристики творческой эволюции А. Блока, исследователь остановился не на самых удачных и обоснованных, а как раз на тех, которые противоречат самому духу его исследования. Но, однако, когда в книге Вл. Орлова данный тезис укрепляется целым рассуждением о том, как передовая русская литература стремилась всегда найти «синтез личности и среды» — и это будто бы нашло свое прямое выражение в творчестве В. Маяковского и А. Блока (хотя о последнем говорится, что «шел он своим особым, окольным путем»), когда анализ героического «вочеловечения», пережитого А. Блоком в поэзии, подменяется порой «снижающими» рассуждениями о том, что А. Блок чего-то «не понял», во многом «ошибался», а весь драматический, значительный даже в самих заблуждениях его путь в поэзии, те мытарства души, о которых говорил поэт, изображаются как верное следование через преграды, повороты и заминки, — мы понимаем, что дело здесь не только в словах. Еще более настораживает нас то, что, по мнению Вл. Орлова, «наивысшей точкой пройденного поэтом пути» является стихотворение «Скифы» (вероятно, потому, что в этой пламенной оде Вл. Орлов не находит следов «субъективности»!). Создается впечатление, что общий взгляд исследователя на поэзию противоречит тому непосредственному, вдумчивому общению с поэтом, которое мы с интересом наблюдаем в его книге. Кажется, что Вл. Орлов не вполне доверяет тому главному, что открывает перед читателем поэзия А. Блока, как и любого другого великого поэта, именно тому, что сам А. Блок, говоря о Врубеле, характеризовал как «громадный личный мир художника». Вл. Орлов лучше других умеет раскрыть «этот громадный личный мир», он часто умело показывает, как душа поэта принимает в себя целую вселенную, и сочувственно цитирует стихи Блока: «…и все уж не мое, а наше, и с миром утвердилась связь». Но нужно ли тогда говорить о «преодолении субъективности», те ли это слова? Не является ли это, напротив, гениальным гётевским расширением субъективности, вплоть до включения в область личных переживаний всех волнений, бурь, скорбей и прозябаний мира? Когда мы говорим о большом художнике, то даже пафос полного растворения в «массе», пафос полной объективности в отражении земных картин
