кем угодно — с Каем, с сослуживцами,— но не со мной собственно. Потому упрек или «напоминание живым», которое видно было в лице мертвого Ивана Ильича, кажется Петру Ивановичу «неуместным или, по крайней мере, до него не касающимся». Трагический аспект этого рассуждения еще не ясен здесь, он будет дан лишь в сцене умирания Ивана Ильича, который тоже легко рассуждал по поводу смерти и бессмертия и даже носил на брелоках медальку с надписью respice finem, но ничто не спасло его от трагического банкротства. Появляется в первой главке и ряд персонажей, сюжетная роль которых станет ясной только в самой повести (мужик Герасим, супруга Ивана Ильича). Таким образом, композиционный прием вынесения заключительной по смыслу части вперед, в заставную главу, оправдан и обоснован. Гениальное искусство строить сюжет позволило Толстому сделать завершающий эпизод драмы завязкой, эпилог — прологом. Именно в этом отрывке начинается действие и формулируется конфликт всей вещи. Это парадоксально, но это факт. Часто встречающийся в музыке, этот прием трудно мыслим для литературы, особенно для эпического жанра. Его восприятие лежит примерно в той же области чувств, что и восприятие подобного рода в музыке, в лирической поэзии. Поэтому мы возьмем на себя риск сказать, что повесть «Смерть Ивана Ильича» построена как бы по единому музыкальному принципу — так стройно и так многозвучно. Первая главка дает тему, основной трагический мотив; и хотя с потрясающей и полной силой он зазвучит в финале (сама смерть Ивана Ильича), но тон задан — а «тон делает музыку». Переходя на язык литературный, повторим, что завязка, основной тематический план показан уже в этом куске, действие начинается от него, хотя по содержанию это завершение, постпозиция. Полное раскрытие всего ужаса, который здесь еще сдержан и высказывается вполсилы, состоится в конце повести, в изображении предсмертных страданий человека, прожившего жизнь «не так». Дальнейшее развитие повествования идет — от начала жизни Ивана Ильича и всех его успехов и удач — с силой нагнетания, с постепенным приближением к некоему «известного рода» идеалу. Вот Иван Ильич кончает Училище правоведения, вот Иван Ильич — чиновник при губернаторе, вот он — следователь, вот он — счастливо женится, вот уж он — помощник прокурора, отец семейства, вот уж Иван Ильич устраивается комфортабельно и искусно, разумным образом отделив семейное от делового, докучное от увлекательного и поэтичного (чем были для него служба и карты). Иван Ильич возносится. Казалось бы, что именно в этот самый миг и должна наступить эффектная роковая развязка — падение, болезнь, смерть. Но тут опять вступает в силу то как бы музыкальное строение повести, о котором мы говорили выше. Как в музыкальном произведении сюжетного характера бывает, что какая-нибудь тема, развиваясь, достигает предела — и тут бы ей окончиться, оборваться, но она в самый высокий миг лишь приспускается, придерживается на некоторый срок, чтобы потом стремительно взлететь по той же линии, достичь еще большей ясности, конечной высоты и оттуда уже низринуться, оборваться в финальных тактах. В музыке такой отвлекающий, уводящий чувство слегка в сторону, предпоследний эпизод иногда именуется ниспадением, каденцией. Такое развитие сюжетной линии наблюдаем мы и в повести. В период радостного и удачливого стечения обстоятельств, после получения Иваном Ильичом поста прокурора, когда жизнь его текла приятно и прилично и когда, казалось бы, самое время было оборвать гладкое течение пошлой и ничтожной жизни, Толстой вдруг призадерживает движение сюжета, отвлекает внимание читателя неожиданной временной неудачей Ивана Ильича по службе, — это-то и является здесь своеобразной каденцией. К характеристике Ивана Ильича эти вводные главки прибавляют немного. Зато с естественностью подводится он под тот дамоклов меч, под которым он, не замечая того, ходил и преуспевал. Как стремительно взлетает Иван Ильич, после улаживания своих дел в Петербурге, к тому совершенному благополучию, о котором мечталось ему! Переезд в другой город, огромное жалованье, рой честолюбивых замыслов, устройство комфортной обстановки в новой богатой квартире… И вот только тут, в ликовании и счастье, которые еще острее и радужнее после недавней неудачи (вот какова роль каденции), наступает трагическое, роковое падение (буквальное и переносное), смертельная болезнь. Весь патетический и фатально-иронический характер эпизода прекрасно передан в словах самого Ивана Ильича: «И правда, что здесь, на этой гардине, я как на штурме… потерял жизнь… Как ужасно и как глупо!» И затем шаг за шагом начинает шириться трагическая, мучительная основная тема повести, тема ужасной, бедной смерти человека, чья жизнь была «не то». Тема эта, в той же тональности, которая была задана в первой главке, здесь звучит во всю силу, терзающе, повторяясь и нарастая (это, так сказать, «фугато») и в конце концов превращаясь уже в подлинно «музыкальный» момент: протяжный, отчаянный, трехдневный вопль Ивана Ильича: «У! Уу! У!» — который «нельзя было за двумя дверями слушать без ужаса». Незадолго до того возвращаются персонажи, мотивы первой главы: Шварц, мужик Герасим; первый теперь раздражает своей комильфотностью, которая лишь подчеркивает скверные дела Ивана Ильича, но другой становится одним из основных действующих лиц повести; он — единственный, кто может дать утешение и мир измученному болью и ложью смертнику. Буфетный мужик, всегда чистый, по-русски одетый деревенский парень, сильный и кроткий, со своей к месту и не к месту радостной ухмылкой, просто смотрящий на болезнь и смерть и беззаветно служащий барину последнюю службу, — он один приносит утешение и относительное довольство полумертвому Ивану Ильичу до его кончины. «Свет» и «радость» после смерти — это проявление иных, невидимых и мистических сил; но в этой жизни — важно подчеркнуть — лишь общение с придурковатым и добрым малым Герасимом не отвратительно Ивану Ильичу. В этом сближении с народной простотой и искренностью — часть душевного спасения здесь, на земле. Многозначительная деталь: именно в общении с Герасимом Иван Ильич почувствовал ложность всей своей прошлой жизни и грубую, ненужную натянутость отношений с ним, больным, всех окружающих. «Нравственные страдания его состояли в том, что в эту ночь, глядя на сонное, добродушное, скуластое лицо Герасима, ему вдруг пришло в голову: а что, как и в самом деле вся моя жизнь, сознательная жизнь была «не то»? Отметим кстати необыкновенно уместное употребление здесь такого принужденного в других местах синтаксического галлицизма: «ему вдруг пришло в голову», «глядя на лицо Герасима». Именно так — незаметно, случайно якобы. Самый значительный перелом в мыслях умирающего наступает как-то исподволь, естественно, в нужный момент; и благодаря странно живому, но обращающему на себя внимание обороту речи ощущение это передается читателю. Итак, мы проследили, как обдумана и прекрасно сформирована в свете основной идеи повесть Толстого, как стройно, соразмерно и полифонично- музыкально сопоставлены в ней все эпизоды и явления. ОСОБЕННОСТИ САТИРЫ ЛЬВА ТОЛСТОГО Интерес к художественной сатире заметно усилился в нашей литературе. Критика изучает современные проблемы сатирических жанров на примере произведений советских авторов и обращается также «за помощью» к классической литературе. При этом, естественно, больше всего изучают Гоголя и Щедрина, давших величайшие образцы острого сатирического разоблачения всего социально ничтожного, реакционного, пошлого. Наша наука о литературе располагает немалым числом книг и статей, посвященных Гоголю и Щедрину; за последний год появилось еще несколько интересных статей, имеющих целью приблизить исследование гениальных сатирических произведений прошлого к новым художественным проблемам. Однако уже теперь обозначилась некоторая односторонность, выражающаяся в том, что из всего разнообразия сатирических средств Гоголя и Щедрина исследователи обращают внимание почти исключительно на гиперболические и гротескные формы сатиры и игнорируют — подчас даже отрицают — возможность всякого иного вида сатирического осмеяния, обличения в литературе. Так, например, во время недавней дискуссии по вопросам советской сатирической комедии В. Ермилов, доказывая верную мысль, что не может быть сатиры без
