Вижу нивы твои и хаты, На крылечке старушку мать, Пальцами луч заката Старается она поймать. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . А солнышко, словно кошка, Тянет клубок к себе. Порой Есенин страстно мечтал о том, чтобы быть «желтым парусом в ту страну, куда мы плывем». Советская поэзия обязана творчеству Есенина такими прекрасными произведениями на революционную тему, как звучащая трагическими литаврами «Баллада о двадцати шести», как великолепный опыт революционного эпоса в форме народной частушки «Песнь о великом походе», как согретые живым восторгом человека перед Человеком стихи о Ленине, наконец, как последние «маленькие поэмы» Есенина, просто и очевидно рассказывающие о социалистических переменах в глухой рязанской стороне, столь дорогой поэту. Но временами Есенин переставал ощущать окрыляющее его созвучие с эпохой, и тут он — «в Советской стороне… самый яростный попутчик» — погружался в какой-то «морок», отчаянно не видя, «куда несет нас рок событий». И тогда лира Есенина кляла то, что только что славила, и в есенинские стихи приходили странный «ущерб», безразличное позерство, грубая страсть или смертная тоска… Сам Есенин сказал о своем горе и о своих ошибках с обезоруживающей правдивостью: Остался в прошлом я одной ногою, Стремясь догнать стальную рать, Скольжу и падаю другою. Раскол старого и нового в душе человека, символом которого, по словам Горького, явилась поэзия Есенина, выразился в ней именно сердцем, не прямо идеологически, но и в безжалостно правдивом и обнаженно лирическом конфликте, составляющем глубоко человеческую основу его поэзии и нашего тяготения к ней. Лирика Есенина, в общем, отнюдь не светлая по содержанию и образам. Она много говорит о «роковом», о смерти, о несчастьях, о слабости и тлене, об отвергнутой любви и изменившей дружбе, о загубленной жизни пропойцы и фата. Зачастую, как в «Москве кабацкой», голос ее слышен с самого «дна». «Я умру на тюремной постели, похоронят меня кое-как»; «научи, чтоб можно было никогда не просыпаться»; «скоро, скоро часы деревянные прохрипят мой двенадцатый час!»; «бродит черная жуть по холмам, злобу вора струит в наш сад»; «я такой же, как вы, пропащий»; «…вся в крови душа»; «не осталось ничего… только желтый тлен и сырость»; «…даже нежное слово горьким плодом срывается с уст»; «ставил я на пиковую даму, а сыграл бубнового туза»; и, наконец, последнее: «в этой жизни умирать не ново, но и жить, конечно, не новей», — сколько этих недужных, страдальческих, вызывающе мрачных признаний и горьких наветов по адресу жизни в есенинской поэзии. Они и придают ей специфический «рыдальный» тон. Но откуда в этих неразнообразных и неутешительных строчках, когда они сопоставлены с другими, откуда в этих, казалось бы, вполне пессимистических и упадочных стихах и романсах столько притягательной силы, почему слышна в них, как бы «от противного», подлинная страсть и боль по жизни и свету? Есть поэты-мизантропы, есть декаденты самодовольные и бессовестные. Когда Ф. Сологуб в ответ на чей-то возглас: «Помоги!» — стонет: «Сам я и беден и мал, сам я смертельно устал, как помогу?» — это вызывает неизбежное отвращение. В поэзии же Есенина тяжелый жизненный опыт, смертельный спор душевной тьмы и света, надежд и отчаяния выразился в острейшем лирическом конфликте, который исключает привычку к падению, оправдание его, смакование ничтожества, «откола» от мира и беспросветности. Есенинской поэзии, знавшей год от году все большие приступы острой мрачности и обиды на «эпоху», стали свойственны вражда с самим собою и случаи романтических порывов к утерянной навсегда гармонии и счастливой влюбленности в жизнь. «Словно я весенней гулкой ранью проскакал на розовом коне…» Неизмеримая тяга к этому празднику жизни, к любви, к яркости переживаний, к сознанию собственной нужности народу, к чистоте и человечности чувств, к отошедшей нежности и непринужденности полудетства — ко всему тому, что для человека «счастье», — это внутреннее гуманистическое побуждение поэзии Есенина спасало его стихи от «декадентства». Ведь подчас даже в одном стихотворении у поэта соседствуют и переливаются друг в друга удивительно чистоструйное лирическое чувство и вызывающая поза, а мрачный, отпетый цинизм вдруг сменяют по-детски горючие слезы… Лирический конфликт поэзии Есенина — в рвущем душу осознании всей бездны падения («Что случилось? Что со мною сталось?») и в страстном полете к чистоте и нравственности, к счастью, которое романтически ассоциируется у него чаще всего с далекой юностью, легкостью на душе и возвращением к милым брошенным полям, к березкам и черемухам, к «белым липам» в материнском саду… Так кабацкий завсегдатай с пустым сердцем, молодой старик, который «душой стал, как желтый скелет», ничтожно гордящийся каким-то своим непропитым «цилиндром» и «парой модных штиблет», словом, опустившийся и фатоватый малый — лирический герой ряда стихотворений Есенина, — на глазах чудно меняется, и мы видим по-настоящему несчастного, одинокого и нравственно глубоко надорвавшегося человека, который страстно хочет все начать сначала, сбросить с себя пошлые обноски, «утонуть навсегда в неизвестность», и хотя чувства его уже перезрели («целуешь, а губы как жесть»), но «горевать еще рано…» и хочется вновь там, далеко, где «по курганам молодая шумит лебеда», начать жизнь иную, новую, мечтая о ней «по-мальчишески — в дым…». И вот уже на фоне юности, отшумевшей, «как подгнивший под окнами клен», после «жуткого логова», пристанища воров и проституток, возникают совсем иные картины, иное, подлинно поэтическое увлечение: «Мелколесье. Степь и дали. Свет луны во все концы…» Какая радость после стольких измен родному краю, стольких ошибок вновь перед ликом полевой России молодецки выкрикнуть: «У меня отец — крестьянин, ну, а я — крестьянский сын». А вокруг поэта — не праздные горемыки, не наглые собутыльники и не «шум и гам» богемного стойла: Ветерок веселый робок и застенчив, По равнине голой катится бубенчик. Эх вы, сани, сани! Конь ты мой буланый! Где-то на поляне клен танцует пьяный. Мы к нему подъедем, спросим — что такое? И станцуем вместе под тальянку трое. В это время, наедине с врачующим простором родной стороны, есенинская поэзия знает такую тонкость и точность изображения и выражения, которую трудно преувеличить. Цвета осени и запустения «смываются» в ней всей радугой красок и оттенков, ласкающих глаз и светящих прямо в душу. Когда Есенин пишет о родине, мы встречаем у него все степени восторга, любви «до горечи и боли», радость общения и какую-то боязнь быть отвергнутым. Возвышенное и интимное чувство, которое испытывает человек к родной земле, к родной старине, к сородичам, к самому пейзажу, звукам, запахам и краскам родных мест, — все это передано в его стихах пылко и неповторимо, от простого и преданного признания: Я люблю родину, Я очень люблю родину!.. — до азартного, восторженного вызова небу:
