символ убывающих жизненных сил, и — при всем том — ясная «осенняя» мысль о прожитом, об утраченном, о неповторимом и острая, повышенная чувствительность к прелести мира… Гуманная и оптимистическая основа этого строя чувств выражается в том, как естественно Есенин переходит от личного memento mori, от ощущения кратковременности бытия и прощального зрелища земной красы к мысли о людях, окружающих поэта «здесь»… Горестное чувство увяданья и конца как бы обостряет страстное чувство поэта не только к «своей» жизни, но вообще к драгоценному факту жизни, к людям, с которыми делишь хлеб и землю. Знаю я, что в той стране не будет Этих нив, златящихся во мгле. Оттого и дороги мне люди, Что живут со мною на земле. Поэт, испытывающий «дрожь» перед «сонмом уходящих», перед гибелью и вечной тьмой, находит силы говорить об истекающей жизни как о «золоте увяданья», он готов сказать даже о своей поэзии, если ей суждена смерть: «Отговорила роща золотая березовым веселым языком». Пафос есенинской поэзии не в индивидуалистической «жажде жизни», не в том, что «после нас хоть потоп», но в глубоко сочувственном зрелище природы и человеческой судьбы, в любви, нежности и благословении тому, что «пришло процвесть и умереть». Так мы подошли к самому главному, что поможет ответить на вопрос, поставленный в начале статьи: в чем тайна этой поэзии? Есенинская лирика — лирика антииндивидуалистическая, лирика общения. В ней явно недостает важных тем и очень важных связей. Однако она полна внутреннего расположения к людям, юной дружественности ко всему на свете. И дело не только в том, что многие лирические миниатюры поэта имеют прямое обращение к кому-то — к женщине, другу, матери,— что они предполагают в ком-то сопереживание. Есенинская лирика по ее характеру вообще немыслима без того, кто воспринимает: это, так сказать, откровенность за откровенность, любовь за любовь, песня не для себя самого, не наедине, а для других — на миру. Есенин рассказал о себе всю правду в певучих, подкупающих своей музыкальностью и какой-то «закадычной» дружеской интонацией стихах. И этот порыв к людям, эту открытость и поэтизацию простых человеческих чувств, весь очень доступный, эмоциональный мир поэзии Есенина мы воспринимаем глубоко и признательно. Лирику-индивидуалисту противопоказаны такие стихи: Каждый труд благослови, удача! Рыбаку — чтоб с рыбой невода, Пахарю — чтоб плуг его и кляча Доставали хлеба на года. «Общительность» поэзии Есенина расширяется на все живое, за пределы разумного и сознательно внимающего. Много раз исследователи отмечали исключительное свойство есенинского мировосприятия в стихах — поэтический «анимизм» его произведений, способность отличать живую душу во всем вокруг: в березке, которая шепчет поэту слова о покинувшем ее возлюбленном, в цветах, с которыми поэт «выпил бы на «ты», в ветре, который у Есенина может быть и «серебряным» и «косматым», наконец, в животном, потерявшем детеныша или жестоко раненном во время охоты, — во всем, что дышит, двигается, растет и селится по земле. Это — поэзия по преимуществу, по самой своей сути, редкий чудодейный дар души, подлинная близость природе, сопричастность ее тайнам, как у девы Февронии в «Граде Китеже». Только так могли родиться изумительные есенинские «Песнь о собаке», «Корова» и «Лисица», а также знаменитый жеребенок — «милый, милый, смешной дуралей» из «Сорокоуста». Таким образом, «состав» поэзии Есенина сложен и противоречив. Тут и подлинно высокая струя, настоящая классика русской лирической поэзии, и рядом то, что, будучи преувеличенным, создало двусмысленную славу Есенина как «российского скандального пиита». Но и то и другое — и настроения светлые, ласковые, мажорные, и мотивы тоски, боли, печали — все это принадлежит поэзии Есенина изнутри. Современникам было трудно с Есениным, когда новые советские начала жизни только устанавливались. Позднее (не без чьих-то усилий) творчество Есенина как бы растворилось в распадном общественном явлении — в так называемой «есенинщине», и под флагом борьбы с нею разные ретивцы постарались изъять стихи Есенина из обращения. С тех пор как «у народа, у языкотворца умер звонкий забулдыга-подмастерье», прошло тридцать лет. За это время многое преходящее в поэзии Есенина отсеялось само собой, многое выступило в ином свете, а главное — неуклонно сламываются последние попытки вульгарного отношения к сложным фактам литературы и жизни. И если в те времена, в тогдашней неустойчивой «злобе дня» с Есениным порою было трудно, если современники могли мало дорожить тем, что было для них будничным, что просто вплеталось в их жизнь, то мы-то теперь ясно видим всю значительность и важность поэзии Сергея Есенина, дорожа каждым ее вздохом, потому что — «там человек сгорел» (А. Блок). Наша социалистическая культура, крепко став на ноги, не может пренебрегать ни единым правдивым человеческим свидетельством эпохи революционной ломки, тем более таким жгучим и бескорыстным, как поэзия С. Есенина. Проходящий через всю лирику Есенина страстный и пленительный зов: «Я верю, верю, счастье есть!» — и те незабвенные минуты действительного счастья, которые знает поэзия Есенина, позволяют нам не страшиться ее противоречий и, наоборот, признать и глубоко почувствовать ее драму, ее печаль, потому что нет ничего подлиннее и поучительнее, чем бесстрашный рассказ о себе человека, жившего в трудное и великое время. В искусстве есть вечные юноши. Когда-то в Италии певца Собинова звали не иначе как «этот юноша». В поэзии Есенина тоже увлекательно и свежо звучит звонкий и нежный юношеский тенор, хватающий за душу и, как говорится в тургеневских «Певцах», «за самую ее русскую струну». В ней, в этой изумительно сердечной поэзии, — «то разгулье удалое, то сердечная тоска», жажда счастья, звучащая из самых недр душевной погибели, обаяние простого веселья жизни, сквозящее через тоску чувственного угара, любовь и мягкость к людям и к «зверью», как «к братьям нашим меньшим», особенно неотразимая и «пронзительная», когда «вся в крови душа»… Не верится, что Сергею Есенину было бы сейчас шестьдесят лет, настолько его образ сросся в нашем представлении с юностью, с удалью и печалью русской молодости. Поэтому сколько ни пройдет времен, а «этот юноша» всегда останется нам дорог и внятен, «как родина и как весна». КОРАБЛИ АЛЕКСАНДРА ГРИНА «Опасность, риск, власть природы, свет далекой страны, чудесная неизвестность, мелькающая любовь, цветущая свиданием и разлукой; увлекательное кипение встреч, лиц, событий; безмерное разнообразие жизни, между тем как высоко в небе — то Южный Крест, то Медведица, и все материки — в зорких глазах, хотя твоя каюта полна непокидающей родины с ее книгами, картинами, письмами и сухими цветами, обвитыми шелковистым локоном, в замшевой ладанке на твердой груди». Кто в известную пору жизни не мечтал об этом, перед кем не маячили такие миражи и не вставали эти видения романтических странствий и счастливой свободы, кто не бывал — пусть в мечтах — вольным капитаном прекрасного брига, корвета или шхуны — кораблей, украшенных парусами, овеваемых воздухом морских мифов и легенд! Необыкновенность творчества Александра Грина, писателя, долго находившегося в оскорбительном забвении, состоит в том, что он сделал волнующее романтическое фантазерство — страну отроческого воображения — реальным миром, полным жизни, что он подробно описал эту страну и узаконил как естественное и обычное все то, что постные люди полагают оторванным от жизни, чуждым реальному и несбыточным.
