Он был участником гражданской войны в Сибири, на Алтае, на границах Азии — со всеми теми формами стихийного разлива, которые эти события принимали в тех местах. Гораздо позже Вс. Иванов писал: «1917—1920 годы в Сибири были столь грозны и тягостны, что падали и гибли люди во много раз сильней, упорней и крепче меня». Слова М. Горького, обращенные к молодому писателю: «Берегите себя» — два теплых письма, исполненных веры в открытое им дарование, «как два крыла поддержали меня, — вспоминал Иванов, — и унесли от смерти». В советскую литературу Вс. Иванов вошел вскоре после окончания гражданской войны одновременно с целой плеядой молодых художников — участников революционных битв, в своем творчестве отразивших грандиозные впечатления острой социальной ломки, происходившей в стране. Творчество Вс. Иванова, как творчество Фадеева и Фурманова, Леонова и Неверова, Багрицкого и Тихонова, несло с собой неведомые дореволюционной литературе темы, образы, пафос мирового переустройства и народной героики, близость к самой глубине народного духа, «взорванного» революцией. В 1920—1923 годах в Петрограде, куда Вс. Иванов переехал из Сибири по зову М. Горького, он задумывает и пишет произведения, составившие впоследствии известный цикл «Партизанских повестей», — повести «Партизаны», «Бронепоезд 14-69» и «Цветные ветра». Этими книгами Всеволод Иванов вошел в первый ряд талантливейших молодых советских писателей, создавших расцвет советской литературы в 20-е годы, и сразу же завоевал широкую известность среди читателей у нас в стране, а затем и за рубежом. В 1927 году, к десятилетию Октября, лучшая из «Партизанских повестей» — «Бронепоезд 14-69» — была переработана автором в пьесу того же названия, которая с огромным успехом шла на сцене МХАТа (с Качаловым, Баталовым и Хмелевым в главных ролях), а также на сценах других советских и прогрессивных зарубежных театров, явившись одной из классических драм нового, советского репертуара. «Партизанские повести» — это своеобразный поэтический «триптих», посвященный эпохе гражданской войны, показывающий события, связанные с народным партизанским движением в Сибири против «колчаковщины» и интервенции, отразивший стихию «мужицких» бунтов и восстаний за новую власть, за Советы и Ленина. Исторический момент, захватываемый Ивановым в его повестях, — это то крайне динамическое переходное состояние, когда, неожиданно вспыхнув, возмущенная до ярости народная революционная стихия разливается морем и руководящей волей Коммунистической партии организуется и направляется в сторону, наиважнейшую для революционного дела. На страницах «Партизанских повестей» нас охватывает «трепетанье всего огромного пространства битвы за свободу, которую вел советский народ». Эпические картины повстанческого сбора деревень и волостей в «Бронепоезде» и в «Цветных ветрах», участие масс людей и войск, когда «на пятнадцать верст лошадиный храп», трагические эпизоды гибели целых сел во всех трех повестях и сцена почти былинного поединка в «Цветных ветрах», своеобразный интернационализм — на страницах повестей действуют русские крестьяне и охотники, кочевники-киргизы, немцы-колонисты, бойцы Красной Армии — чехи и мадьяры, японские интервенты, польские уланы и казаки атамана Семенова, китаец Син Бин-у и пленный солдат-американец в «Бронепоезде», — все это создает картину какого-то охватившего огромные пространства Евразии движения — «переселения народов», или «смешения языков», вызванного революцией и войной. В создании этого впечатления участвует и небывало интенсивный пейзаж повестей, экзотическая, почти язычески одушевленная природа, сливающаяся с потоком человечества… Стиль повестей, местами приближающийся к сказу, построен на многих параллелизмах между жизнью людей и жизнью природы. Когда в повести «Бронепоезд 14-69» народ стекался к железнодорожной насыпи, чтобы уничтожить бронированное чудище — белый бронепоезд, «в гривах лошадей и людей торчали спелые осенние травы, и голоса были протяжные, но жесткие, как у перелетных птиц». А в «Цветных ветрах» над всем зрелищем сталкивающихся не на жизнь, а на смерть людей-врагов, над смертью, кровью и радостью борьбы носятся, владеют всем «цветные ветры» — то «ветер луговой, зеленый и пахучий», то «льдистый и синий», то ветер «в золотом бешмете… сонный, усталый», то. наконец, ветер войны и кровавой битвы, «пурпурно-бронзовый и тугой…». В повестях Вс. Иванова все сдвинулось с места и ждет исхода — «текут ночи» и «текут избы», проходят отрядами «темнолицые крестьяне с одинаковым, ровным усталым шагом», мечется по тайге, как китайский дракон, затравленный обреченный бронепоезд, дуют морские переменные ветры и бродят по лесам тысячные вооруженные толпы, от которых исходит что-то «непонятное, злобное, как тайфун». Очень сильна также в повестях и лирическая струя, усиливающая атмосферу общего движения, стихийной взволнованности. В «Цветных ветрах» это выливается в целую систему лирически-возбужденных монологов, орнаментирующих основное содержание повести, монологов, обращенных автором к самому себе, к природе, с которой он ощущает себя слитым, к хаосу событий, в котором лирически растворяется душа автора. И в этих лирических заставках и повторах звучит все тот же тон беспокойства, воинственного восторга, душевной вольницы: «Эх, душа моя, кошева на повороте!» На страницах повестей много отличных реалистически- бытовых зарисовок из жизни сибирского села во всей тяжелой правде об «идиотизме деревенской жизни», но в целом мужицкая масса в повестях Вс. Иванова глубоко отличается от изображавшейся предреволюционной литературой темной, придавленной патриархально-крестьянской среды, от деревни Бунина и Толстого. Это масса, наэлектризованная революцией: ивановские мужики — стихийная, во многом слепая и привязанная к земле сила, однако они осознают уже необходимость своей, крестьянской власти, и эта «хрестьянская власть» сливается в их думах с властью Советской. Они понимают, что Колчак — «Толчак», как кличут они сибирского диктатора, с которым пришли на их землю иноземные войска, творящие зверства и разорение, — это враг, с которым не видать счастья. «С этой властью нам не венчаться», — говорят они. Чуть что, эти простые землепашцы, рыбари и охотники уходят «в чернь», в тайгу — «восстание палить». В свое время критика упрекала Вс. Иванова за излишне случайный, стихийный характер описанных им вспышек «партизанщины». Таково, например, начало повести «Партизаны». Но, очевидно, случайный, внезапный характер «партизанщины», при которой «в чернь» уходят люди, еще вчера мирно существовавшие, в повестях Вс. Иванова лишь показывает, как далеко зашел процесс отпадения народных масс от колчаковского режима, какой малой искры достаточно, чтобы зажечь сильный пожар… Староста Антон Селезнев в «Партизанах» действительно вынужден уйти «в чернь», но к нему сразу же — как будто ожидали этого случая — примыкают новые и новые группы крестьян, не желающих подчиниться грабительской, антинародной власти Колчака. Во всех своих героях — мужиках и партизанах — автор настойчиво подчеркивает одну общую черту: их глубокую, кровную связь с родной землей как единственной стихией их жизни. Мотив земли, родящей хлеб, земли, от которой все беды и радости, земли, щедро политой кровью и просящей крестьянского плуга, очень силен в повестях. «Власть земли» в литературе изображалась не раз как власть, уродующая душу, отнимающая счастье, разделяющая людей. У Вс. Иванова земля объединяет, слепляет мужицкую массу, перед ликом земли все люди одинаковы, в жилах всех струится кровь земли, всем она одна — кормилица и усыпальница… Поэтому к земле прижимаются люди «телом гибким, плодоносным и летним» и, погибая, целуют ее «холодным смертным поцелуем», а душа человека «как травы обнимает землю»; поэтому в «Цветных ветрах» разворачивается в картину какой-то «битвы народов» местная распря между кочевниками и сибирскими крестьянами за некие «кабинетские» земли, а в «Бронепоезде» полна такой щемящей тоски сцена ухода партизанских телег от родных, взлелеянных и политых потом мест: «А родная земля сладостно прижимала своих сынов — идти было тяжело. В обозах лошади оглядывались назад и тонко с плачем ржали. Молчаливо бежали собаки, отучившиеся лаять. От колес телег отлетала последняя пыль и последний деготь родных мест…»
