Любите людей

революционный пафос, который отличает большевиков, с простым человеческим обаянием, с обликом, не лишенным черт слабости и комизма. Автор подчеркивает в облике Пеклеванова его физическую слабость и неприметность («Маленький веснушчатый человек в черепаховых очках очинял ножичком карандаш…» У Пеклеванова впалая грудь, «говорит слабым голосом, глаз тихий», «в очках… веснушчатое лицо покрывалось пятнами». Партизану Знобову, беседующему с Пеклевановым о нуждах отряда, «вдруг стало его жалко» и «захотелось видеть начальником здорового бритого человека» и т. п.), а в одном из эпизодов повести и в первой редакции пьесы Пеклеванов оказывается в смешном положении, вынужденный отправляться для руководства восстанием через окно, как Подколесин.

Но надо все же заметить, что Вс. Иванову не удалось столь полноценно с художественной стороны соединить в образе Пеклеванова черты «просто человека» и свойства боевого руководителя масс, как это позднее великолепно удалось А. Фадееву в образе Левинсона в романе «Разгром». Богатырская, красочная фигура Никиты Вершинина все-таки заслоняет (особенно в повести) несколько ироническую фигуру Пеклеванова, и стихийная сила, представленная коллективным образом партизанского лесного войска, существует в повести в значительной степени порознь от декларированной организаторской воли Пеклеванова, который в повести, по сути дела, является лишь эпизодическим лицом.

Тема партизанской стихийной борьбы народных масс Сибири с интервентами и колчаковцами — врагами Советской власти — решена в повести «Бронепоезд 14-69» в высшей мере художественно, не декларативно, в органически-образной форме. Через всю повесть проходит образное противопоставление: с одной стороны, народная стихия, бунтующая, готовая в огонь и воду и, при всей жестокости отдельных эпизодов, праздничная и ликующая, — и, с другой стороны, кучка озлобленных и усталых отщепенцев, представленная фигурами командира бронепоезда капитана Незеласова и его помощника прапорщика Обаба, жалкими и физически и нравственно фигурками беженцев, марионеточными силуэтами японских офицеров. Как уже говорилось, для выразительного подчеркивания стихийной, «земляной» силы крестьянского войска автор употребляет параллелизмы и сравнения, взятые из пейзажа, насыщенного яркими красками и запахами, сливающегося с образом партизанской толпы, интенсивно-живописного. Когда массы партизан ведут наступление на белый бронепоезд, это выглядит, как будто «Бирнамский лес пошел на Дунсинан»,— сама природа, тайга, травы, пашни и реки поднялись против оскверняющей лоно земли отчаянной и обезумевшей шайки людей, замурованных в глухую мрачную броню. Вс. Иванов вспоминает, что в мыслях о «Бронепоезде» ему мерещились «необычайно бурные порывы восторга… русские поля, леса, тайга, реки, океан, все, где развертывалась атака на старый мир,— и все это было залито сверканием солнца, огромного, родного солнца…». На стороне народа — исторический оптимизм, и хотя борьба тяжела, хотя смертельно жалят пули, и вот, сраженный, упал на насыпь милый Васька Окорок, своей буйной рыжиной, и революционным азартом, и шальной юностью как бы воплощавший частицу этого солнца, но все же на стороне сражающегося народа счастье, весна, здоровье… Совсем иной ряд эмоций и сравнений появляется в повести при описании врагов — капитана Незеласова, Обаба; они уже смяты историческим потоком (тело Незеласова напоминает смятую жестянку из-под консервов), они — «трупы завтрашнего дня», на них «клеймо бегства», капитан Незеласов говорит «кашляя, брызгая слюной и дымом», мысли Обаба «тупые, как носок американского ботинка…». Противопоставление силы, здоровья, красочности, соединившихся в образе защитников революции, и физической примитивности, тленности, маразма, характеризующих злобный уходящий мир, напоминает здесь контраст, бросившийся в глаза героине романа М. Горького «Мать» во время суда над большевиком Павлом Власовым.

Наиболее концентрированно сказывается это противопоставление у Вс. Иванова в том отвратительном сравнении, которое находит для себя и себе подобных капитан Незеласов: «Стекаем, как гной из раны…»

Почти гротескно ужасен конец Незеласова, ослепшего, обезумевшего, изувеченного партизанскими штыками. Ряд острых натуралистических деталей подчеркивает отвратительность и беспощадность подобного конца.

«Партизанские повести» Bс. Иванова, как и многие другие произведения советской литературы того периода, воплотили поэзию стихийных народных движений за Советскую власть, романтику дооктябрьских бунтов и восстаний.

Но, всячески акцентируя «стихийность» партизанского движения и ярко рисуя его именно как безудержную и грозную стихию, Вс. Иванов в «Партизанских повестях» не нашел еще способов должным образом обрисовать сознательную роль передовых людей в революции, здесь почти полностью отсутствует представление о той организующей роли, которую играл в те времена по отношению к крестьянской массе городской пролетариат во главе с коммунистами.
Уже в повести «Партизаны» намечается даже некоторое противопоставление города и деревни, рабочих и «земляных» людей. Рабочие-строители Кубдя и Беспалых, оказавшиеся в стане Селезнева, чуют в нем чуждую им, «городским людям», «медвежью душу» и не понимают ни его тяги к земле, ни нежности, с которой он думает о ней. Кубдя временами даже пугается чего-то, стараясь избежать гипноза земли и отойти дальше от обступившего всех чувства связанности с землей, с ее болями и от этих пахнущих таежным дымом людей. В «Бронепоезде» тоже звучат ноты недоверия к городу, к разуму и организованности. В этом культе стихийности, в противопоставлении глухой земляной силы партизан и приставших к ним или надзирающих за ними (как Пеклеванов) «городских людей» таилась опасность ряда идейных срывов, которых не избежал Вс. Иванов впоследствии.
Особенно противоречивой в этом смысле оказалась повесть «Цветные ветра». Здесь нет уже того идейного, социального пафоса, который двигал массами людей в первых двух повестях, а особенно в «Бронепоезде». О собравшихся в партизанский, антиколчаковский отряд крестьянах в повести говорится так: «В черни-то восстание селится. Как, грит, соберем обчество, так усех богатых мужиков перережем!.. А может быть, передумают, сами в буржуи перейдут. Неизвестно». (Курсив наш. — М. Щ. ) Людьми здесь движут не столько коллективистские (хотя бы и стихийные!) чувства и намерения, а необъяснимо-таинственные, неожиданно вскрывающиеся порывы и тяготения, проявляющиеся в малоосмысленных и разрушительных действиях, не связанных внутренне ни с историей, ни с психологией времени. В повести торжествуют неразумные, какие-то «нутряные», органические силы, то соединяющие, то разбрасывающие людей, торжествует стихийная природа человека — сына земли. Целый пантеистический гимн этой внеразумной, хаотичной, красочной и пряной экзотике «земляных» сил, живородящих и убивающих, пропет в лирических отступлениях повести. Первобытен и томящ пейзаж повести: «Ночи текли медленные и широкие, как сибирские реки. Ревели, просили любви в Тарбагайских горах звери… Избы текли огромные, тянулись зелеными деревьями. Как темные цветы, отражая звезды, пахли людьми окна. Выли, тоскуя по горам, лохматые волчеглазые собаки…» Так же «тоскуют» по горам, по какой-то своей общей прародине — земле — и люди, действующие в повести, их тоже тревожат запахи, «земляные, извечные. Непереносные».
Выразителем этой мучительной и сладкой тоски по земле, по элементарному, естественному строю жизни, выразителем особой полуязыческой мужицкой психологии становится в повести старик Калистрат Ефимыч. Излучинами его первобытной души прежде всего интересуется автор повести. И именно от стихийных взрывов и томлений этого мужицкого пророка с «зеленой» бородой, несмотря на свою старость, по-плотски могучего, зависит теперь, как повернутся дела в «партизанщине». То ли подует ветер «рыжебородый, русский, злой», и тогда «убивать так убивать. Жечь так жечь. Всех убивать, все жечь». Либо сменит его «ветер луговой, зеленый, пахучий», и тогда уж ничто не заставит мужика оторваться от пашни, от древнего своего дела. Таким образом — очень симптоматично для дальнейшего развития творчества Вс. Иванова, — стихия массовых движений, освободительных могучих социальных сил заменяется здесь стихией извечного, биологически «мужицкого», идущего снизу, от земляных соков и колдовских травяных запахов.
И уже не капитану Незеласову, не «трупам завтрашнего дня» противопоставлена в повести эта извечная, мужицкая, языческая стихия, а железной, городской силе