2.Жидовствующие; 3.Масонство при Екатерине; ^Жуковский5. Но расхождения между учителем и учеником, очевидно, были; ответ Блока был оценен лишь как «удовлетворительный». Проблема состояла в различиях не интересов, а подходов. Широко мысливший Шляпкин среди «методов изучения литературы» перечислял «эстетический, этический, исторический, психологический и социологический»6. Юному Блоку более всего не нравилось то, что он описывал в письме в отцу как «социологические и т. п. воззрения на то, что для меня священно»7. Много лет спустя, излагая свое понимание истории литературы, Блок отвечал на недоверчивые возражения слушателей: «Мы слепы и будем слепы как щенки, пока будем пользоваться в этой области бедными приемами науки» (6/146).
Все же подготовка по русской филологии, легко соединяясь с унаследованной от предшествующего поколения народнической фольклористикой, помогла мистическому самоопределению Блока. В своих студенческих работах Блок искал материал, который помог бы найти компромисс между влекущей его мистикой и диссертабельными филологическими темами. Сначала он хотел писать реферат о Достоев-
ском, причем точно выбрал самый мистический из его образов — Ивана-Царевича1. Эта фигура самозванца, перешедшая в Бесы из на- * родной сказки, всерьез воспринималась как ролевая модель Сокурс- Ё ник Блока, поэт Леонид Семенов, прошедший путьотсоциал-демок- В рата до сектанта, в 1904 году мечтал сам стать Иваном-Царевичем из ¦ Бесов1, и о подобных самозванческих претензиях позднего народни- ¦ чества Гиппиус написала своего Романа-Царевича. Студент Блок ду- И мал также о Сказаниях о иконах Богородицы, о письмах Жуковского и ¦ в конце концов остановился на русском масонстве. В своем реферате Я Болотов и Новиков* Блок противопоставлял западные масонские и Щ русские мистические влияния'1. Единственная собственно филологи- Щ ческая работа Блока — очерк Поэзия заговоров и заклинаний весь про- Щ никнут темами русской фольклорной мистики; здесь уже просматри- Щ вается связь с позднейшей эссеистикой Блока. Я В отличие от таких фигур Серебряного века, имевших личный и иног- ffl да глубокий опыт отношений с сектантами и раскольниками, как Куз- Ч мин, Бердяев, Клюев, Пришвин, знакомство Блока с русскими секта- 1 ми было почти исключительно книжным. По злым словам Белого, | «Блок народа боялся; народ ему нужен был для подпуга: интеллиген- I ции»5. Письма самого Блока из его дома-дачи в Шахматове полны впол- ' не барского раздражения на ленивых работников (например, на плот- 11 ников во время ремонта). В деревнях, окружавших Шахматово, сек- ' тантов, насколько мы знаем из воспоминаний, не было; не имело влияния в этой местности и духовенство6. 'Народолюбие' Блока в гораздо большей степени зависело от круга его чтения, в который входили книги о русском фольклоре, расколе и сектах. Так, Блок с увлечени- < ем читал Мельникова-Печерского, профессионального сектоведа и ' популярного писателя; «местами хорошо», — сообщал он матери свои впечатления7- Образы Мельникова были настолько значимы, что Блок сам сравнивал его Фаину из романа Па горах с собственной Фаиной из Песни Судьбы: «тоже — раскольница с демоническим»8. На столь пря- I мое признание предшественника нечасто решаются поэты. Знал Блок и работы другого исследователя русского раскола, крупнейшего исто- f рика-идеолога народничества Афанасия Щапова9. В библиотеке Бло- * ка10 сохранилась содержащая его пометы книга Коновалова Религиоз- ' ный экстаз в русском мистическом сектантстве и книга Прутавина Бунт против природы (о хлыстах и хлыстовстве). j
Книжные знания подкрепляли и развертывали те чувства, что были восприняты с детства и юности, и более всего от матери. В предыдущем поколении интерес к сектам был характерен для самых неожиданных людей. Евгений Иванов, в 1906 году посетивший тестя Блока, Дмитрия Менделеева, рассказывал о знаменитом ученом: «изумительная личность старик, он не химией только интересуется, а и сектантством [...], к мистикам симпатия и даже к хлыстам»1.
Юношеский мистицизм не сразу нашел свои формы. Вместе с А. И. Розвадовским, шафером на свадьбе Блока и будущим иезуитом, Блок обсуждал нечто вроде эйкуменического синтеза, куда вошли бы «кровь священническо- немецкой мистики» и католическая «политико-религиозная породистость»2. Покинув Петербург, Розвадовский писал Блоку:
Мне кажется, в России сильнее, чем где бы то ни было, чувствуется потребность новой религиозной правды. Чем объяснить, с одной стороны, это поразительное безверие интеллигенции, с другой, еще более удивительное сектантство. Ведь сектантство не случайное и не спорадическое явление в русском народе, а общее и постоянное. Очевидно, есть что-то в православии, что не удовлетворяет более чуткие души3.
Важную роль сыграл в жизни Блока Семен Панченко, ближайший друг Александра Добролюбова до ухода последнего в народ. Блок считал Панченко «живой книгой Добролюбова» (8/151): сектантский термин 'живая книга' означал святого человека, живой образ Христа, который заменяет 'писаную книгу', Евангелие. Благодаря Панченко юный Блок оказался причастен не к книжному, а к личному влиянию Добролюбова. Как ролевая модель, Добролюбов был куда более талантлив, чем как автор книг. Сам же Панченко был знатоком церковной музыки, открытым гомосексуалистом и человеком крайних политических взглядов*. Со слов Добролюбова известно, что Панченко был «старым партийцем-большевиком» и встречался с Лениным. Вместе они, Панченко и Добролюбов, якобы участвовали в «особом государственном заговоре» с целью «преобразовать Россию на народный лад»5. В семье Блока вокруг Панченко складывался сложный клубок отношений. Влюбленная в него тетя поэта писала о нем так: «Это был ненасытный искатель, человек с большой волей, бессребреник-скиталец»6. Панченко, относившийся к Бекетовой по-дружески, был очарован юным Блоком7. «К женщинам он относился беспощадно, считая их органическими врагами своих детей», — сообщала Бе-
кетова. Мать Блока, однако, относилась к Панченко с симпатией, разделяя его идеи. «Было время, когда Панченко имел несомненное влияние на Александру] Ан[дреевну] и на Сашу»1. В сфере идей влияние было таким.
Надо поклониться Мужику. Надо заплакать, упасть на колени и в стенаниях головой биться об землю у ноги мужика. Чтоб он простил. Надо нежно приложиться щекой к его сапогу. Надо молитвенно сложить руки и, как в большой молитве, говорить все лучшие слова, какие только есть [...] И когда Вы так к нему почувствуете — Вы обновитесь и начнете новую жизнь2.
В отличие от более обычных вариантов этой идеи, у Панченко поклонение мужику имело осознанный мистический характер и отрицало социальные усилия. В письме Блоку Панченко проповедовал:
Но не надо «ходить в народ». Это бессовестно. Это только ему, темному, создавать новый террор. [...] И пахать, по Толстому, не надо и печи для бедной вдовы складывать не надо. Это кривоумие'.
Мистическое народничество Панченко было связано с самой радикальной философией пола и верой в близкое Преображение. В 1904 году Бекетова записывала: «С. В. Панченко проповедует новое царство — без семьи, без брака, без быта, с общим достоянием, с отниманием детей семилетних у матерей»*. В позднейших воспоминаниях Бекетовой отражена устойчивая вера Панченко в скорое изменение человеческой природы. В особенности он любил предсказывать грядущее уничтожение семьи и соответствующие изменения сексуальной жизни и педагогической практики: «Он чувствовал наступление новой эры и близких переворотов [...] 'В моем царстве все убудет позволено, в моем царстве не будет семьи', — говорил он». Эти социосексуальные проекты были закономерным образом связаны с религиозными взглядами Панченко: «почитая Христа как одного из величайших учителей жизни, он отрицал его божественность в христианском смысле, но обожествлял в нем человека»5. Бекетова воспроизводит здесь ту самую формулу (обожествление человека), в которой суммировались догматические идеи русских хлыстов. В этических взглядах Панченко слышны и другие перепевы знакомых мотивов. Его мистическая уверенность в пророческом призвании трудно отличима от попытки соблазнить юного корреспондента.
Крепко Вас обнимаю и всего целую.
Я знаю, что я это нахально. Я не смею этого делать. Я — грязный, запсевший, Вас — чистого и прекрасного — обнимать и целовать. Но
чистому — все чисто. Ничто нечистое к Вам не пристанет. А грязный — так он же и есть грязный; чтобы он [ни] делал — все равно все будет грязно1.
Самоуничижение здесь является средством самооправдания и самовозвеличения; подобная риторика приписывалась Распутину, а до него другим сектантам-соблазнителям — Радаеву, Щетинину. Неслучайна позднейшая блоковская ассоциация Панченко с кругом Распутина (6/446). В 1902 году Панченко писал юному Блоку:
Вы будете со мною и моим. Знаю, как в Вас все, решительно все запротестует против этих моих слов. Вижу, как Вы изумлены. Это от неведения. Но придет час — Вам некуда будет податься и Вы будете со мною и моим. Не пугайтесь. Вам тогда будет хорошо. Ибо Вы увидите то, что другие ищут и чего не могут найти1.
Зная позднюю прозу Блока с ее сектантскими и гомоэротическими мотивами, этим словам нельзя отказать в прозорливости. В следующем письме, отвечая на не дошедшие до нас возражения Блока, Панченко писал:
Сколько бы Вы ни противились — это неизбежно. Мне не надо манить Вас, увлекать, да я этого и не хочу. Идите своими тропинками, я знаю, куда они Вас приведут. Правда, Вы даже не представляете [...]: куда это и зачем? Вы не считаете это серьезным и не хотите в ту сторону. Это от
