— Здравия желаю, товарищ подполковник! — капитан Костерной застыл на пороге.
— Легок на помине, — Ченцов поднялся ему навстречу. — Присаживайся, Иван сын Петра. Я как раз думал о тебе.
— Никак разбогатею, — Костерной сел в кресло, которое жалобно заскрипело под его могучей фигурой.
— Не скажи, — покосился на кресло Ченцов. — Что у вас произошло вчера? Мне сказали, есть жертвы.
— Да, есть. Разрешите доложить все по порядку?
— Рассказывайте, Иван Петрович.
Костерной пощипал усы и, откашлявшись, начал объяснять.
После обеда, не найдя нигде старшего лейтенанта Боярчука, он выехал в Здолбицу на очередной досмотр.
Все шло как обычно. Капитан, которого в деревне уже многие знали в лицо, шел впереди патруля. Маршрут намечен заранее. Вот дом Елизаветы Швидкой. Есть не проверенные пока данные, что у нее на территории усадьбы схорон.
Дом Швидкой закрыт. На ребристых темно-коричневых дверях замок. Но Костерной знает, что это еще ни о чем не говорит. Делает знак солдатам, и те растекаются по двору. Один из них показывает капитану на легкий дымок, вьющийся из трубы летней кухни.
Точно, хозяйка в подворье, занимается стиркой. В большой плите клокочет пламя, в котле вываривается белье.
Елизавета, женщина средних лет, но отнюдь не средней полноты, прижав к белому переднику бачок, сцеживает из него сметану в глиняные крынки.
— Елизавета Павловна, здравствуйте! — громко приветствует ее Костерной.
От неожиданности та вздрагивает и проливает смета ну на земляной пол.
— А, щоб тебэ, — кричит она, но, уразумев, кто перед ней стоит, мгновенно меняет выражение лица. — Ой, лышенько мое! Чуть не пролила сметану. Напугали вы меня. Может, покушаете?
Костерной неторопливо присаживается на табурет, ставя его так, чтобы загородить собой проход к двери. Ему надо подольше поговорить с хозяйкой, чтобы тем временем солдаты спокойно сделали свое дело.
— С удовольствием выпью сметанки. Я ведь сам деревенский. Знаю толк в молоке. Только много не наливайте. Полкрыночки хватит.
Костерной с наслаждением делает несколько глотков, из-под бровей наблюдая за хозяйкой. А та уже заметила во дворе солдат и челноком засновала по кухне.
— Прелесть! Вот бы мне такую хозяйку в дом. — Костерной не спешит с расспросами, начинает издалека. — А что у вас новенького, Елизавета Павловна? Нет ли о муже каких известий?
— А тож вы не знаетэ, як вин на фронте погиб, — Швидкая подносит фартук к глазам, трет их. — Пропал мой Микола.
— Разве была похоронная?
— Ни, пропал без вести, кажуть. И бумага о том була.
— Вот видите. Может, и отыщется, может, где-нибудь в госпитале…
— Так шо ж ему в том госпитале делать? Уже год прошел, як война кончилась.
— А если увечье тяжелое и он не хочет вам писать?
— Ой, боженьки ты мой! Та по мэни хай вин без рук, без ног, лишь бы рядом со мной находился… Он у меня хороший был мужик, — и Швидкая в голос заревела, не стесняясь капитана. — Никто теперь не поможет. Даже слова доброго сказать, детей обласкать некому.
— Война, — Костерному уже жаль эту женщину, и, чтобы как-то сгладить свое непрошеное вторжение, говорит: — У меня в Сталинграде два брата погибли. Это уже точно установлено. Могилы только нет. Летом вот думаю поехать, хоть братской поклониться. Может, и они среди тех тысяч захоронены.
— Трясця ее матери, эту войну!
Обыск во дворе у Швидкой результатов не дал. Выходит — ложный донос. Сводят счеты с красноармейскими вдовами. А что волновалась, так где-нибудь мешок картошки припрятала от налога, чтоб детей прокормить, на сало или муку обменять.
Недалеко от дома вдовы улица делает крутой поворот. Справа за густыми вербами весь в зелени небольшой пруд, или, вернее, затока, образовавшаяся от талого снега и воды, сбегающей сюда с мелководной речки Устьи.
В стоячей заводи с радостным гоготанием ныряют утки, на протоке белыми эскадрами плавают гуси. Несколько подростков молотят босыми ногами мутную воду у берега, плетеной корзиной процеживая взбаламученную жижу. Время от времени в корзину попадаются маленькие линьки и щурята. Пацаны с визгом выбрасывают их на траву и перекладывают в сумку от противогаза.
— На уху пригласите? — продравшись сквозь лозу, Костерной подходит к ребятам.
Веселье затихает. Подростки настороженно смотрят на вооруженных солдат. С чем пожаловали они в деревню? И солдаты явно неуютно чувствуют себя под взглядами детей. Ефрейтор Алимов, самый молодой среди патруля, достает из кармана несколько карамелек и протягивает наугад мальчишкам. Те переглядываются и выходят из воды.
— Ну так как, приглашаете на уху? — опять спрашивает Костерной.
— Приходьте, — отвечает за всей старшой. — Только у нас соли нема.
— Это мы исправим, — Костерной присаживается на корточки, разглядывает рыбу. — Попросим соли у старшины. Напишем ему записку.
— У меня карандаш есть, — говорит с ног до головы заляпанный тиной малец, — и резинка.
Порывшись в карманах, он достал огрызок карандаша и ученическую резинку. Костерной увидел сразу: на одной ее стороне искусно ножом вырезан трезуб. Не подавая вида, капитан пишет записку старшине, сразу читая запись ребятам: «Выдать соли, хлеба и пару банок свиной тушенки».
— Тушенку в уху не кладут, — хохочут пацаны.
— Это мы на тот случай, если ухи на всех не хватит!
— Хватит, мы еще рыбы наловим.
— Ну, тогда посылайте гонца к нашему старшине. Он возле машин на площади. — Костерной поднимается и как бы между прочим спрашивает: — Кто это так ловко режет на резине?
— Если вам нравится, берите, — простодушно скалятся мальцы. — Нам еще немой даст.
— А где живет ваш немой?
— В конце села за ветлами большой дом под красной черепицей, — тычут пальцами в нужную сторону пацаны. — Только стучите сильнее, у него мать-старуха тоже глухая.
Дом действительно имел внушительные размеры. Огорожен добротным частоколом. На колодце, на каменном погребе пудовые замки. Двери сараев и клуни держит крепкий дубовый брус. Не любят в доме чужого догляда.
Солдаты стучат в дверь, но им никто не открывает. Сержант бьет прикладом в ставни.
Через минуту за дверью послышался шорох, скрипнул засов. В дверном проеме показалась старуха лет восьмидесяти.
— Кого трэба? — Ее выцветшие глаза слезились.
Сержант отстраняет ее плечом и первым входит в дом. За ним быстро проходят остальные. Старуха крестится и охает.
В просторной кухне русская печь, большой стол покрыт вышитой скатертью, на широкой лавке полосатое домотканое рядно. В углу обвешанные рушниками образа. Пахнет хлебом и самогоном с чесноком.
— Бабуся, — зовет Костерной. — Будем делать у вас обыск.
— Чего искать-то у старого человека? — Старуха снова крестится.
Но обыск уже начался. По знаку капитана маленький юркий татарин Рустамов отодвигает металлическую заслонку в печи и головой лезет внутрь, простукивает там камни.
Алимов пробует открыть массивный шкаф в горнице. Дверцы заперты.
