— Прекратить огонь! — подал команду Костерной и еще раз предложил бандитам сдаться.
Жалобно завизжала входная дверь, и к сараю пробежали две женщины с детишками на руках. Дверь в доме снова захлопнулась.
— Не желают добром, — Костерной заскрежетал зубами. — Давай гранатами.
Снова ливень свинца обрушился на стены дома, и под его прикрытием человек пять солдат во главе с лейтенантом перепрыгнули через забор и стали забрасывать окна и дверь гранатами. Внутри дома вспыхнуло, забушевало пламя, столбом поднялось к чердаку и с грохотом сорвало крышу. В несколько минут огонь уничтожил здание.
— Бензин! — пояснил подошедший к капитану Петров. — Видимо, прятали в подвале запасы топлива. На нем и спалились.
— Хорошо хоть женщины с детьми уцелели, — покачал головой пожилой солдат. — Душегубцы!
— Куда ж им теперь? — спросил Петров.
— На кудыкины горы, — обозлился Костерной. — Пусть соберут все, что могут, а ты их доставишь в город на пересыльный пункт.
И, взяв четверых солдат, зашагал прочь, по другим адресам.
— Поняли? — спросил Петров пожилого солдата.
— Чего ж тут не понять, — пожал тот плечами.
— Ну, так выполняйте!
Посланная Сидором команда на новом месте за несколько дней вырыла пять схронов. Уже стали забирать стены бревнами, как пришло распоряжение свернуться и к вечеру всем прибыть на базу.
Боярчук работал вместе с Ходаничем и Жабой, тем самым подслеповатым парубком, который размещал Бориса в день его прибытия в банду. Несмотря на внешнюю рыхлость, Жаба обладал завидной физической силой. Неторопливо вгонял он лопату в жирную глину, поддевал изрядный кусок и размеренно выбрасывал его наверх.
Без роздыху снова вгонял лопату в грунт. И так мог работать без устали часами. Но уж когда садился покурить, когда скручивал самокрутку толщиной в палец, то никакая сила не могла заставить его изменить выбранную позу, пока не затекали спина или ноги. Тогда он, жмурясь, спрашивал, ни к кому не обращаясь: «Не пора ли размяться?» и брался за лопату.
— Как звать-то тебя, богатырь? — спросил его Борис как-то.
— Жаба, — безразлично отозвался тот.
— Я про настоящее имя спрашиваю.
— Настоящее я и сам забыл.
Сказал и вздохнул так, что у Боярчука заныло под ложечкой. А на другой день, будто мимоходом, обронил, скривя губы в немыслимой ухмылке:
— Михаилом меня нарекли. Чудно, право!
— Что же здесь странного?
— Да что ты вспомнил! И на кой бис тебе это?
— Не телок же ты, чтобы по кличке звать.
— Тут все телки, окромя волков.
И опять непонятно ухмыльнулся, щуря подслеповатые глаза.
— Очки не пробовал носить? — посочувствовал Борис.
— Иде ты видел корову в очках? — расхохотался Жаба до слез.
В другой раз они вместе ловили дырявым бреднем линей в озере. Вода была еще холодной, но продовольствия команде отпустили в обрез, чтобы только, как говорится, с голоду не помереть. Вот и промышляли сами.
— Может, гранатой шандарахнем? — предложил Борис. — Ноги от холода ломит.
— Ключи бьют, оттого и холод. Ты клячу-то по дну тащи, не поднимай.
— Шума боишься?
— Зачем зря припас тратить, когда и сеткой возьмем.
— А чего их беречь? Скоро они никому не понадобятся.
— Как сказать, — кряхтел Жаба. — Тягни на берег. Швыдче!
Рыбы поймали мало, но на уху хватило. Кашеварил Ходанич. Втроем похлебали из одного котелка. Угли забросали сырым лапником, сверху поставили шалаш — и готово походное жилище. Спать ложились с наступлением темноты, но сон не шел. Ворочались, курили. В этот раз Боярчук решился, сказал, не таясь:
— Нет, такая жизнь не по мне. Мы такого на фронте наелись по уши. Я и Сидору сказал, уйду от вас.
Парни замерли. Даже дыхания не слышно стало.
— Уйду на хутора. Пережду, — продолжал Борис. — Не может так тянуться без конца. Мы ведь молодые. Нам жить да жить надо. Семью заводить, хлеб сеять, детей растить.
— Намедни ушли четверо, — осторожно обмолвился Ходанич. — Пока никаких известий нет.
— А мне идти некуда, — неожиданно сказал Жаба, — братнева кровь на мне.
— Ты убил своего брата? — ужаснулся Петр.
— Не я убил. Но я не помешал, хотя мог.
— Как же это было?
— Прошлой осенью мы с братом рожь косили. Добрая выдалась рожь. Земля-то, почитай, всю войну спала. Колосья аж до груди доставали. Поклали на воз, на гумно везти. Тут и они явились. Прикинули, сколько намолоту будет. Велели две трети в лес доставить.
— Отказались?
— Свезли, — тяжело выдохнул Михаил. — Только меньше, чем велено было. Советской-то власти тоже сдавать нужно. И самим зиму жить.
— На троих поделили?
— Для первого раза избили нас смертно. Не удержался брат. Донес в милицию. Понаехали к нам, стали вдругоряд перемерять все. Говорят, мы бандитам больше дали, чем советской власти. И что мы прямые пособники националистов. Вот тут брат и взъярился. Кинулся на следователя с кулаками. Застрелили. Крик, шум. В сумятице-то я и утек в лес.
— Вредитель тот следователь, — в сердцах сказал Ходанич. — Его самого к стенке надо ставить.
— Все равно мне теперь прощения нет, — после долгого молчания вновь заговорил Михаил. — Скоро год, как в банде.
— Да и как уйдешь, если с тебя глаз не спускают?
— Надо напроситься на боевую операцию, — подсказал Боярчук. — Если не удастся сдаться, можно притвориться убитым.
Ему никто не ответил. Больше они на эту тему не разговаривали. Но с той поры, и это Боярчук почувствовал сразу, между ними установились иные отношения. С виду все осталось по-старому, но за каждым словом, за каждым взглядом им виделись свои, только им понятные намеки и желания. Они чаще стали держаться вместе.
В день, когда велено было вернуться на базу, Боярчук предположил недоброе.
— Видно, готовится серьезное дело. Нельзя прозевать момент. Мы должны узнать, что затевается, и постараться, чтобы не обошлись без нас.
— Я упрошу Кудлатого, — пообещал Михаил.
— Только не суетитесь, — предостерегал Борис. — Прыщ — старый лис. Читает мысли по глазам. При нем набрать в рот воды!
— С собой бы его прихватить! — не утерпел Ходанич.
— Выкинь из головы! — резко осадил его Борис. — Есть вещи поважнее.
Никто не стал с ним спорить. Только Михаил сказал:
— Мы на тебя надеемся, а в нас не сомневайся. Сделаем, как скажешь.
Ходанич согласно кивнул головой. Боярчук впервые за последние дни радостно улыбнулся и протянул парубкам руку.
