Словно корь, нам далась та наука, грудь сдавила и кровь разожгла, и, не выжав из глоток ни звука, раскалила весь свет добела... Скинул шапку седой, но вальяжный, вольный слесарь и вольный казак, батя всей нашей рати монтажной трубно крякнул и трубно сказал: — А что, господин, ты хоть сам сознаешь, что нам твое вето есть чистый грабеж! Вроде б так пособлять некрасиво, обе шкуры сымая зараз: золотую — натурой с России, а последнюю, драную — с нас! Самолично, без дамской поддачи, разумея не хуже, чем свой, понял русский язык наш докладчик и рванулся с трибуны долой. Посверкав, словно молнией, взглядом, в царской шубе в полста килограмм, мистер под руку с дамой парадом, как сквозь строй наш, потопал к дверям. И тогда от единого вдоха как пробрал нас да пронял взахлест не смешок, а безудержный хохот — до упаду, до хрипа, до слез. Все смешинки, что в горле молчали, все догадки, что в думках росли, так взрывались, что лампы качали, деревянные стены трясли. Кто-то звал приступить к перекуру, кто-то: «С богом!» — кричал на весь зал, кто-то даже «товарищем» сдуру чай пить с сахаром мистера звал. Где-то пела гармонь с перебором, в тесноте обрываясь с ремня, а один старичок из конторы как чумной налетел на меня. А потом, извините, как баба, головенку в ладонях зажал, голося: — Мирового масштаба! Чрезвычайно опасный скандал!.. Так что, ежели, чинность нарушив, мы судили про все прямиком, ты прости беспартийные души, юность нашу, товарищ Цехком. Сам винюсь в неустойке немалой: позабыв, что я твой активист, как пустил я вдогонку трехпалый, деревенский мальчишечий свист. Похмельная, будто в том наша вина, тверёзая полночь настала. Губам не до смеха, глазам не до сна, все явное явственней стало. Выходит, что мы лишь на то мастера: горбы подставлять да горланить «ура», свистать благодетелям вслед... Стихия! Которой отныне — конец, поскольку тот богом ниспосланный спец на жизнь налагает запрет... Та горькая суть, лишь истаяв дотла, до самого мозга сей ночью дошла. И словно б во тьме, обступившей барак, порой возгораясь на миг, зловещего мира блуждающий зрак в мужичьих виденьях возник. Всю ночь растянув на неведомый срок, впотьмах не давая покоя, Америка тайной грядущих тревог мерцала над нашей судьбою. И только прожектор в ночи засветив, решает загадки партийный актив. Как будто сомлев от угара, шагнув за барачный порог, с дружком задушевным на пару пошли мы в тот самый сполох. Поземка бросалась по-рысьи в глаза нам горстями земли. И самые жгучие мысли бессонные головы жгли загвоздкой той головоломной: по чьей же недоброй вине горит без огня наша домна, а мы, как слепцы,- в стороне? А нам, как заклятым, не спится. Весь мир обернулся вверх дном... Пробьемся до штаба партийцев, а точку опоры найдем. И пусть они станут отныне (назло всем купцам и дельцам) партийным сердцам как родные,
