теперь надо или к Дубову с поклоном идти, или Хопра ловить. У него одна дорога — к железке, а потом в Никшу. Значит, и нам туда же.
— Я говорил Чумбоке, чтобы догнал Хопра, а он испугался.
— Не Хопра он испугался.
— А чего?
— Не знаю. Только и мне страшно. Пошли-ка пока спать, утром разберемся.
Смутная безотчетная тревога на покидала Сизова и во сне. Ночью он встал, вышел из избушки, увидел Чумбоку, дремавшего у костра. В лесу необычно громко кричали филины, ревели изюбры. Тихо, чтобы не потревожить чуткого нанайца, он вернулся обратно, осторожно притворив за собой дверь, лег, но опять долго не мог уснуть от непонятного беспокойства.
Утро вставало тихое, солнечное, и тревога, всю ночь мучившая Сизова, улетучилась. Только Чумбока все ходил вокруг зимовья, что-то подправлял, что-то доделывал.
— Гляди, капитана, гнус, комар пропади, — сказал он.
— Ну и хорошо, — улыбнулся Сизов. Болезнь, видать, отходила, чувствовал он себя лучше, чем вчера.
— Тайга хитри. Моя боися. Нада беги соболем.
Не впервые общался он с местными охотниками и знал: если они говорят слушай и исполняй. Иначе пожалеешь, спохватишься, и дай бог, если не слишком поздно.
Красюк был непривычно тих, смотрел из-под бровей то ли смущенно, то ли злобно — не поймешь. Только один раз сказал угрюмо:
— Чего-то сдрейфил чалдон.
Сизов никак не отозвался, и Красюк больше не лез со своими соображениями, не мешал.
Они собрались быстро, перекусили на дорогу, напились чаю и пошли по распадку вниз, где еще лежали хвосты белого тумана. Лес время от времени начинал шуметь, словно трепетал перед неведомой опасностью. И тогда Чумбока поглядывал на небо и торопил:
— Ходи шибко, прыгай сохатым. Моя боись.
— Чего ты боишься-то — наконец не выдержал Сизов.
— Либо опять лес ломайся, либо огонь ходи. Надо беги, вода иди.
За день прошли не так уж и много. Вечером оказались в сыром лесу, где пахло папоротниками, потной корой, влажными мхами. Здесь решили переждать ночь. Выбрали площадку, свободную от подлеска, разожгли костер.
Ночью шумел ветер, и, как вчера, лес был полон тревожных голосов. Но утро тоже, как и вчера, было тихое, солнечное. И снова Красюк бросил свое пренебрежительное:
— Сдрейфил чалдон.
Сизов промолчал, поскольку и он тоже не испытывал особой тревоги. Беспокоился один только Чумбока. Он все суетился, торопил в дорогу.
— Шибко, шибко нада, моя боись!..
Утром спустились в болотистую низину, пошли по кочковатой равнине, заросшей высокой травой, редкими кедрами и соснами. Коричневые птички пищухи, как всегда, бегали по стволам, в кронах кедров суетились корольки, пеночки-теньковки. В синем чистом небе кружился короткохвостый орел-гусятник. Чумбока проследил за орлом, высмотрел блескучее пятнышко озерца и стайку казарок на нем.
— Тута сиди, жди, — сказал он, снимая свою торбу и отставляя карабин. Но сам не сел, стоял и оглядывался внимательно.
— Гляди-ка! — удивленно закричал Красюк, показывая куда-то в сторону.
По равнине, то исчезая за кустами, то выскакивая на открытое место, бежал лось, и на рогах у него пушистыми комочками сидели три белки.
— Капитана! — глянув на лося, испуганно закричал Чумбока. — Твоя шибко, шибко беги, копай яма. Близко тайга ходи огонь.
Он первым побежал вниз, в сторону озерца. В редколесье на моховом болоте остановился, стал торопливо рвать мох, сваливая его кучей. Красюк и Сизов кинулись следом, тоже принялись рвать мох.
— Нада спеши, спеши! — кричал Чумбока. — Быстро копай моха. Моя шибко боись!
Подо мхом была сырая болотистая земля, вся пронизанная нитями корней. Они рвали их, черпали ладонями землю, откидывали. Скоро под ногами захлюпало, но копать стало не легче, а даже труднее: жижа вытекала из рук, и в ладонях оставалось совсем ничего.
Поминутно взглядывая на небо, Чумбока принялся сооружать из жердей что-то вроде большой рамы. По небу уже тянулись хвосты дыма. Неподалеку с невиданной скоростью промчался медведь, но Чумбока даже не посмотрел в его сторону.
Дым все плотнее затягивал болото, першило в горле. Но солнце жгло по-прежнему. По лицам ручьями стекал пот, и не было времени вытереть его.
Сизов увидел, как в восточной стороне взметнулся над лесом длинный огненный язык, слизнул пролетавшего низко орла. На западе небо чернело грозовыми тучами, но было ясно, что дождь не успеет и огонь пройдет через болото раньше. И было страшно от мысли, что придется оказаться в этом пекле.
Чумбока переплел сделанную раму сырыми ветками, поставил ее наклонно на подпору над черной водянистой ямой, принялся заваливать раму мокрым мхом, выкрикивая какие-то ругательства, явно адресованные нерасторопным своим спутникам.
Огонь обтекал болото с обеих сторон, всплескивался над лиственницами, давился сухостоем, прятался за дегтярную завесу дыма и снова вырывался из нее красными языками. Вот он окружил группу кочек на краю болота, заплясал вокруг, пережевывая сухую траву. Было видно, как на кочку быстро выползла гадюка, свернулась спиралью, вскинулась вверх, упала в огонь и заметалась, забилась в конвульсиях.
Тайга плакала, ревела, гудела. По стволам сосен и кедрачей янтарными струйками стекала смола, и огонь молниями взлетал по ней к высоким кронам. Было и любопытно, и жутко смотреть на все это.
Задыхающиеся, охваченные страхом, они продолжали выкидывать руками болотную жижу из вырытой ямы, и только Чумбока теперь оставался спокойным. Казалось, его перестали интересовать ползущие по болоту языки пламени. Он неотрывно смотрел на восток, где темной стеной стоял в дыму высокий лес и откуда доносился глухой гул.
— Трава гори — нету, леса гори — беда, — сказал он. — Гляди!
Схватив охапку мокрого мха, Чумбока начал показывать, как надо закрывать им лицо. И вдруг закричал:
— Ложися, ложися!
И первым плюхнулся в болотную жижу, уткнув лицо в мох. Тут же приподнялся, посмотрел, все ли последовали его примеру. И еще глянул на лес, помедлил минуту. Когда в многоголосом трескучем гуле пламя выплеснулось к опушке, он снова лег и выбил ногой подпору, удерживавшую навес.
Воздух был горячим и тяжелым. Сизову показалось, что вот сейчас этот плотный воздух сорвет мох с навеса, и тогда не выдержать инквизиторской пытки огнем. Он слышал, как сверху падали горящие головни. Жгло спину, и вода внизу становилась горячей. Едкий смолистый дым забивал легкие, душил кашлем. Но ничего не оставалось, как терпеть и ждать, ждать и терпеть.
— Твоя гляди не моги, — бубнил Чумбока. — Глаза жарко не люби. Слепой ходи домой не моги. Пропадай нету…
Когда отступила жара и стало легче дышать, они выглянули из-под навеса. В отдалении пылали факелами огромные кедры. Слышно было, как от сильного жара деревья лопались и всхлипывали, словно живые. По траве катились, удаляясь, змееподобные валы огня, языки пламени сновали по земле, подбирая все, что осталось несгоревшим.
Они выбрались из-под навеса мокрые, измазанные грязью, задыхающиеся от едкого дыма и гари. Вид леса был ужасен. Вместо деревьев торчали из черной земли черные высокие колья.
Сизов шагнул к Чумбоке, чтобы обнять его, поблагодарить. И застыл, услышав детский плач: 'Уа-а! Уа-а!' В ужасе он бросился на этот плач, перепрыгивая через змейки огня и дыма. Возле озерца увидел двух обгоревших зайцев. Они терли черными лапами глаза и совсем по-детски всхлипывали. Время от времени высоко подпрыгивали, падали на бок, дергались и снова подпрыгивали.
— Совсем глаза пропади, — сказал Чумбока.
