Мельников вспомнил, как спасал когда-то солдатские чертежи от наскоков старшины, которому показалось, что в этих самых чертежах таилось зло, подрывающее дисциплину и порядок в роте.
— Интересно! Зозуля, значит? Так вот его и пригласите в помощники. Пусть не только советы дает, но и сам лично включится в это дело. Так и напишите ему: комдив надеется, мол... И все ракетчики наши тоже надеются... Вы слышите, Григорий Павлович?
— Слышу, товарищ генерал, — ответил повеселевший Жогин. Он снова вытянулся, приставил к козырьку ладонь, торопливо спросил: — Разрешите закончить работу в парке? Время!
— Да, конечно, — разрешил Мельников.
Ракетчики, довольные, что трудный учебный день закончился, быстро высыпали на площадку, построились в две шеренги. Всем своим видом старались показать комдиву — нет, они не устали, они готовы хоть сию минуту снова вывести РПУ на боевые позиции и с еще большим тщанием повторить все заново. Память Мельникова выхватила на какое-то мгновение начало войны, тяжелые бои при выходе из вражеского кольца, когда измотанный вконец стрелковый взвод еле держался на ногах после длительного ночного боя. Но стоило ему, тогда еще совсем молодому командиру, спросить: «Так что же будем делать, товарищи, отдыхать или с боем пробиваться дальше?» — все бойцы в один голос ответили: «Пробиваться!» Сейчас перед Мельниковым стояли сыновья тех солдат. Но он был уверен: окажись эти парни там, на тяжких дорогах сорок первого, было бы все так же, как с их отцами.
У Мельникова от этой мысли защемило в груди. Пристально вглядывался он в молодые лица, стараясь не выказать волнения.
— Я рад, товарищи ракетчики, что чувствуете вы себя уверенно, что трудности и неудачи учебного дня не смутили вас. А если и смутили — ненадолго. Настоящие солдаты такими и должны быть. А теперь хочу напомнить, чтобы не забывали вы главного в своем деле: ракеты при вас, а не вы при ракетах. Это очень важно, потому что вы без ракет — солдаты, а ракеты без вас — просто холодный металл.
Глава четвертая
1
Прошла неделя после того, как Авдеев прибыл в Степной гарнизон, а беспокойство и суматошность, связанные с переездом, все еще угнетали. Ему незадолго до этого назначения предложили должность начальника школы молодых прапорщиков. Авдеев пообещал подумать, но ему не хотелось расставаться с оперативно-командной работой в полевых войсках. А вот жена его, Марина, узнав, что школа находится в большом городе, стала настойчиво требовать: «Соглашайся немедленно. Неужели так и будем всю жизнь по медвежьим углам скитаться? Пора и к цивилизации приобщаться».
Марина была натурой поэтической. Еще в школе учителя литературы прочили ей заманчивое будущее. Учась на последнем курсе педагогического института, Марина опубликовала в областном издательстве в маленькой книжице с обещающим названием «Молодые голоса» подборку своих стихотворений. Там же был помещен ее портрет, о котором долго и с восхищением говорили подруги. Начинающую поэтессу похвалили в местной городской газете.
Тогда-то и познакомился с ней Авдеев, приехавший в Новосибирск, чтобы провести свой отпуск у родной тетушки, заведующей библиотекой института. Приглашенный на выпускной студенческий бал, он весь вечер танцевал с околдовавшей его девушкой в белом платье. А потом почти до рассвета гулял с ней по городу. Она шутливо спросила его, в какой это крепости он отсиживался, что до сих пор не похищен никакой доброй феей. Он ответил ей так же шутливо: «А вот, может, вы отважитесь?» И уже не шутя предложил руку и сердце. В конце его отпуска они наскоро справили нешумную свадьбу и вместе уехали в дальний гарнизон, в небольшую его холостяцкую комнату со старой казенной мебелью.
На работу в тот год Марина решила не устраиваться. Да и работы по душе как-то не подвертывалось: поблизости была одна школа, преподавателей в ней хватало. Марина задумала написать новый цикл стихотворений и уже придумала название: «Пути-дороги». Но стихи, как назло, получались вялые, со слабыми, неуклюжими рифмами. Да и мысли в них были не очень ясные. Свежие впечатления об армейской жизни смешивались с воспоминаниями о студенческой дружбе, о бурных литературных пятницах в институте.
Потом родился ребенок, и опять работа над стихами отодвинулась надолго. Лишь на четвертый год, когда сын был отправлен в Новосибирск к старикам, удалось наконец-то кое-что написать и представить в издательство. И тут произошло неожиданное: то же самое издательство, которое с охотой печатало когда- то стихи молодой поэтессы, теперь возвратило рукопись с грустной припиской: «Все очень несовершенно и далеко от нашей бурной жизни».
И тогда Марина впервые высказала мужу, что виноват во всем он.
Авдеев пытался отшучиваться, недоумевая, как это он мог стать «душителем» поэзии, если с детства ею увлекался. Чтобы убедить в этом жену, он тут же прочел ей наизусть почти всего «Евгения Онегина», Она поразилась его цепкой памяти. Однако «душителем» он остался и разлада с женой не избежал. Произошел он, как только кадровики, узнав о нежелании Авдеева стать начальником курсов прапорщиков, предложили ему должность командира мотострелкового полка, того самого, который он теперь принимал.
Марина, узнав о решении мужа, долго плакала. Он, как мог, утешал ее, говорил о неповторимости степных пейзажей, о чудесах степного миража, но этим только злил ее. Окончательно отчаявшись, она объявила: «Что ж, мы веревочкой не связаны, ты поедешь к новому месту службы, я — к родителям». Он не поверил ей сперва, думал, побушует немного и успокоится. Но Марина оказалась более решительной, чем он предполагал.
Авдеев, не теряя надежды удержать жену, то терпеливо призывал ее к благоразумию, то сурово упрекал, что она разрушает семью, по-мещански испугавшись первых трудностей. Охваченный гневом, он даже назвал ее бездумной, после чего она не разговаривала с ним до самого отъезда.
Уже на перроне, перед посадкой в поезд, Авдеев, переборов обиду, сказал ей чистосердечно: «Но ты помни, люблю я тебя по-прежнему. И буду ждать вместе с сыном». Она прижала к глазам платок и, словно боясь разрыдаться на людях, быстро вскочила в вагон. Авдеев долго стоял на платформе, растерянно глядя вслед уходящему поезду, не замечая, что шепчет одну фразу: «Нет, нет, это невозможно, никак невозможно».
Сегодня Авдеев отправил жене телеграмму: «Стоит чудесная осень. Может, она станет для тебя творческой. Приезжай скорей, здесь расцветет твой талант». Отправил и теперь, запрокинув кверху лицо, лежал на тахте в своей трехкомнатной квартире, смотревшей окнами на заросшую приречную пойму. Он пытался представить, что сейчас делает Марина и о чем думает. Попробовал успокоить себя мыслью: «А может, и хорошо, что побывает она в родном городе. Там сын, друзья юности, преподаватели института. В конце концов надо же когда-нибудь понять, что стихи — это труд, знания, опыт, наконец, призвание, а не просто забава...»
Губы его скривились в горестной усмешке. Теперь-то он понимал, что давно должен был сказать Марине: «Спустись на землю». Она могла сразу после института поступить на работу или хотя бы какой- нибудь литературный кружок организовать при полковом клубе. Но как-то нелепо все получилось тогда, от счастья они оба совершенно потеряли голову. Ну ей, молоденькой девочке с поэтическим запалом, было еще, может быть, простительно. А как он, двадцативосьмилетний офицер, как он-то мог оказаться в таком же положении?
«Значит, она права, черт побери, что обвиняет меня в своих неудачах, — разозлился на себя Авдеев и, соскочив с тахты, нервно заходил по комнате. — Да, да, права. И сегодня я снова сделал глупость, написав ей о таланте. Чепуха это. Игра в прятки. Ей нужно прикипеть к какому-нибудь делу, почувствовать себя занятой, необходимой людям. Ведь во всяком труде есть поэзия. Даже в нашем, армейском...»
Авдеев подумал, что надо послать жене новую телеграмму, серьезную, без кивков на ее поэтические