— Ах, профессор, вы не знаете Рокамболя. Это верный и честный друг. Он брошен в тюрьме, и этот Словохотов оставил его одного. Вы знаете, профессор, полиция уверена, что Рокамболь — переодетый большевик, и требует от него, чтобы он разгримировался, а он, бедный, только рычит. Они убьют его… — И слезы негра закапали во вчерашний кофе.
— Можно ли здесь помочь деньгами, Хольтен? — спросил Шульц.
— Может быть, можно, но очень большими…
— Подождите. — Шульц встал, запер дверь, идущую в прихожую, на ключ и ушел в соседнюю комнату.
Вскоре профессор появился, идя задом и таща за собой какой-то старый, заплесневевший чемодан, обвязанный веревкой.
— Как вы думаете, Хольтен, — сказал он, смеясь и высыпая к ногам негра груду золотых слитков, — этого хватит на выкуп вашего Рокамболя?
ГЛАВА 32
О ДОСТОЙНОМ СЛУГЕ и ГОСПОЖАХ его, обитающих, подобно летучим мышам, в расщелинах
Высоко над головой в кустарниках спряталось солнце.
Несколько солдат, лениво устанавливавших зенитную батарею на вершине холма, громко зевнули на весь овраг и тоже ушли.
Запахло сыростью и влажным каменным углем.
Вдруг большая грязная куча зашевелилась, и в слабом сумраке вырисовалась человеческая фигура. Оглядываясь и заметно дрожа (кустарники, к которым прижималась фигура, перенимали ее дрожь), человек пополз по оврагу. Он, видимо, не знал пути и не умел в темноте находить тропинок. Он часто скользил, падал со стонами или вдруг бежал точно в бреду, спотыкаясь, через кустарники. Густая изморозь осеннего вечера пронизывала его насквозь.
Внезапно слабый колокольный звон достиг его уха.
Неужели действительно колокол в этой окаянной стране, где людей, как насекомых, садят в банки с ярлыком: «империалист»?
Да, колокол слышен явственно!
Тогда Ганс, сотворив молитву великому богу Реку, напрягая последние силы, полез вверх по стене оврага.
Колокольный звон чуть слышно, как летучая мышь, скользил над его головой.
Руки его уперлись в полурассыпавшуюся кирпичную стену. Кирпичи с грохотом катились из-под него, и Гансу казалось, что каждый кирпич облит его потом.
Но тишину по-прежнему нарушал лишь слабый колокол.
Но, возможно, здесь не только храм великому Реку, а пустыня, и на засохший ствол красные подвесили ненужный им, подвернувшийся старенький колокол?
Нет! Ведь кирпичная стена указывает на культуру.
Но она разрушена.
А если змеи?
Его ободрил чуть заметный огонек между деревьями.
Ганс спрыгнул в большую кучу прошлогодних листьев.
Перед ним было громадное, овальное окно, наполовину раскрытое, а над головой колокольня.
Рядом в церковной сторожке светился огонек электрической лампочки. Не отдавая себе отчета, Ганс полез в окно.
Наверное, после долгих бегств ему было бы трудно спокойно войти в двери.
В громадной пустынной церкви над сводами, в притворах и алтаре слышались неясные шорохи, шепоты и лепет.
Ганс встревоженно обошел все пустое здание.
Он устало опустился в пустующее кресло.
Но какая-то бархатистая масса взметнулась под его рукой, скользнула по лицу, и с диким воплем Ганс выскочил из церкви.
— Ваш документ! — раздался зычный голос, и холодное дуло револьвера коснулось его виска.
Человек с револьвером провел его в сторожку.
— Ваше имя?
— Ганс Кюрре.
— Что?
— Ганс Кюрре.
Комиссар расхохотался.
— А ведь походите, ей-богу. Во всех кино его таким изображают. Это, наверно, Егорка меня разыграть хотел.
Он широко зевнул.
— Скучища тут адская. Приставят же человека к такому делу.
— У вас, товарищ, фабрика?
Комиссар поглядел на машинистку, та, нелепо торопясь, выстукивала какую-то ведомость.
— Вы, должно быть, товарищ Ганс Кюрре, недавно мобилизованы, — не знаете. Тут у нас мыши.
— Ка-ак?..
— Малярия одолела, так мы летучих мышей разводим. Газами всех летучих мышей вытравили империалисты, так здесь нашли наиболее удобным разводить их. Они малярийных комаров уничтожают. Очень полезные.
— И разводите?
— Я, собственно, комиссар. Но, безусловно, имею машинистку, а разводят их в упраздненном монастыре упраздненный монашеский пол под видом женщин. Закупорив в ящики, рассылаем по всему Союзу на предмет дальнейшего разводства…
— Монахинь?
— Нет, мышей. В церкви-то вы чего делали, небось припугнуть хотели, веревочки подрезать. Я теперь цепочку заведу, а то Егорка все шутя подрежет веревочки, — глядишь, сот пять и улетит. А у меня ведомость и отчетность по мышам. Такая скука: которые комиссары у дела, а меня к мышам. Кабы не Егорка…
Ганс не стал выспрашивать, кто такой Егорка, так чудесно спасший его от скуки.
Ганс бродил по монастырю.
Между тем разжалованные монахини узнали, что в монастыре появился человек, именующий себя братом Река и чрезвычайно на него похожий.
По чину своему (они-то себя не считали разжалованными), по ангельскому своему чину монахини не могли ходить в кинематограф, а поэтому, значит, не видали даже тени бога Кюрре.
А великий западный бог интересовал их чрезвычайно.
Ганс был приглашен к чаю.
После непродолжительного разговора Ганс начал их учить танцевать фокстрот. Кавалеров на десять монахинь не хватало, и Ганс предложил пойти комиссару.
Тот широко зевнул, так что зубы звякнули, как столкнувшиеся гири, и ответил:
— Контрольная комиссия знаете на что существует? То-то!.. Не могу входить в сношение с чуждыми мне по духу элементами… Да и… — Он хотел зевнуть, но помешала слепившая зубы слюна. — Безусловно, да и по плоти… тоже… — проговорил он наконец с усилием.
Фокстрот с десятью монахинями не оканчивался, к несчастью, только танцами, они требовали дальнейшего, и скоро Ганс почувствовал, как тяжело быть слугой десяти женщин.
Он теперь с радостью вспоминал даже страстную киргизку Кызымиль.
Но, несмотря ни на что, чай с вишневым поповским вареньем действовал на него благотворно. Ганс
