Первыми явились сюда сын Рамели, Джек Шлак, Лопес и Туджурьян, а за ними пришли Лулу и Оливье. Они стояли, засунув руки в карманы, любуясь этим чудом с выгнутым рулем, покры тым пластиком, и сиденьем, вытянутым, словно морда скакуна, потом отважились проверить, крепко ли затянуты гаечки, потрогали тормоза и даже пощупали пальцем, хорошо ли надуты шины. Анатоль согласился приподнять велосипед, чтобы каждый мог убедиться, какой он лег кий, затем разгорелась дискуссия, в которой сравнивались достоинства участников шести дневной велосипедной гонки и спортсменов многодневного состязания «Тур де Франс», после чего все принялись сопоставлять сильные стороны чемпионов французских, бельгийских и итальянских. Под конец Анатоль показал свои спортивные туфли и продемонстрировал наи лучшую позицию носка в предохранительном упоре на педалях.
— Может, и ты станешь чемпионом? — предположил Оливье.
Анатоль недавно завоевал шестое место среди двенадцати любителей, состязавшихся на Муниципальном велотреке, и считал, что он уже и теперь чемпион, поэтому лицо его приня ло несколько таинственное и сдержанное выражение. Рамели заметил, что у машины отсут ствует крыло, но это лишь вызвало у всех ироническую улыбку, а сам Анатоль от ответа укло нился. Потом он откусил кусочек сахару — всем известно, чемпионы поддерживают себя так в минуты усталости, — подтянулся, поддел плечом раму и с нежностью понес свою ношу, отны не ставшую для него самым главным в жизни.
«Найдется занятие и посерьезней» — было написано на лицах Лулу и Оливье, которые уже беззаботно насвистывали песенку «
Дойдя до улицы Ламбер, ребята остановились поглазеть на упряжку поставщика вин фирмы «Ашиль Хаузер», на его коней — серого в яблоках и буланого, жующих овес из покачи вающихся полотняных мешков, подвешенных к их шеям. Ребята почувствовали сильный за пах натруженных и неухоженных кляч. Серый в яблоках коняга пустил пенистую струю, тут же растекшуюся по тощей траве, что росла между камнями мостовой.
— Ну и одёр! — бросил Лулу, которого папаша как-то сводил на бега в Мезон-Лаффит.
Но эти загнанные лошади, такие худосочные, вызывающие жалость, страдающие одыш кой, имели что-то общее с местными улицами, их облезлыми домами, щербатой мостовой, тусклыми фасадами зданий. Посыльный в кожаном переднике с шумом вытаскивал ящики со звенящими в них бутылками, взгромождал их на плечо и складывал штабелями на тротуаре. От посыльного тоже несло лошадью, но на нем хоть не было шор, которые придавали живот ным вид слепцов, прячущих свою слепоту за черными очками.
— Мсье, — спросил Оливье, — а как их зовут, ваших лошадей?
Человек тяжело вздохнул, плюнул на ладони, потер их и решил минутку передохнуть, опершись о свою повозку. Он несколько раз повторил про себя: «Как же их зовут, этих двух, как же их зовут?» — поскольку он недавно поступил на работу к виноторговцу. Но, желая показать, что он уже в курсе дела, ляпнул наугад:
— Вот этого — Брут, а вот того — Нерон.
— Да что ты чепуху городишь! — сказал Лулу.
Став на цыпочки, Оливье почесал лоб буланой лошади, раздвинув ей гриву, нависавшую бахромой на глаза. Потом он проводил Лулу до самого дома.
— Смотри, — воскликнул Лулу, — мамка спустила «флаг».
Это означало, что отец уже вернулся, а они ведь только что повстречали его желтое такси на улице Башле возле ручной повозки склада «
— Ну, а ты-то знаешь, что она делает, твоя Мадо? — спросил вдруг Лулу.
— Нет, — холодно ответил Оливье, ожидая, что Лулу сейчас скажет что-нибудь грубое.
— Она
Оливье постучал себя пальцем по лбу. Нет, этот Лулу совсем соскочил с винта. Разве суще ствуют шоферши такси, таких нет!
— У тебя, видать, летучие мыши на каланче завелись, а?
— Без шуток, — ответил уязвленно Лулу. — Это отец сказал. Он знает все, мой отец. Не по нимаешь, что ли, в его деле… А почему ей не быть шофершей такси? Есть ведь летчицы, и нема ло!
Оливье, оставшись один, прогуливался в полной растерянности. Значит, Мадо водит так си! В сущности, ему было скорее приятно услышать это. Оливье тут же представил себе, как все происходит: за Мадо приезжают в одном такси, чтоб доставить ее к другому такси, очень ши карному, красивому, обтекаемому, точно сигара, и она ведет его не спеша, положив локоть на спущенное стекло, такая же прелестная, как те дамы, которых фотографируют на конкурсах элегантных автомобилей.
Около еврейской мясной лавки Оливье рассматривал огородные плантации своего друга Рамели — фасоль и чечевица прорастали здесь во влажной гигроскопической вате, — как вдруг к нему подошла пожать руку девчонка, которую дети прозвали Итальяночкой. Эта че тырнадцатилетняя девочка с кокетливыми локонами на висках, с подмазанными розовой помадой губами явно подражала «роковым» киноактрисам, и подростки всего квартала тис кали ее по углам, нащупывая едва намечавшуюся грудь, лаская смуглую шею и черные кудри в надежде получить от нее нечто большее. И тальяночка предложила Оливье:
— Пойдем, спрячемся где-нибудь!
Он покорно пошел за ней куда-то в подъезд, из которого они спустились по ветхой лестни це в погреб, весь сочившийся сыростью. Девчонка дернула ослабевший болт, на котором едва держался висячий замок, и они ощупью вошли в какой-то закуток, где пахло пролитым вином и угольной пылью. Оливье чиркнул спичкой, и девочка неожиданно поднесла ему бутылку, в гор лышко которой была засунута свечка. Итальяночка закрыла дверь погреба, прижалась к Оли вье и прошептала:
— Обними меня. Как в кино…
Она была больше и сильнее его и так крепко стиснула Оливье, что ему даже стало чуть боль но. В общем, это не было так уж противно, но руки Оливье повисли, и он думал только о том, как бы ее оттолкнуть. Девочка начала его целовать в волосы, в лицо, и он ощутил, что губы у него стали какими-то мокрыми.
— Да ну тебя, — крикнул Оливье, отстраняясь. — Ты грязная…
— Что за младенец? — пожала плечами Итальяночка. — Тебе сколько лет?
— В августе десять будет.
— Ах, только и всего! Ну, тем хуже для тебя!
Она вдруг закружилась, заставив взлететь вокруг ног свою плиссированную юбочку, потом предложила мальчику сесть рядом с ней на балку, которая отделяла угольные брикеты от кок са. Затем вытащила из карманчика своей кофты зеленую книжечку, открыла ее на желтова той странице, испещренной пунктирными дырочками. Одну полоску она оторвала, подожгла ее от свечи и тут же загасила огонек, чтоб бумажка тлела.
— Эта бумага из Армении, — сказала девочка. — Понюхай, как чудно пахнет!
— Из Армении, как и Туджурьян? — спросил Оливье, вдыхая дымок, заставивший его за кашляться.
Это напомнило ему другой запах: аромат эвкалипта, листья которого Виржини кипятила, когда у сына начинался насморк, для ингаляций, и Оливье дышал через сложенную гармони кой воронку над чашей с горячей жидкостью. Но бумага из Армении обладала запахом сухим и дурманящим.
— Туджурьян дурак! — заявила девочка.