девице, чем колет и панталоны.
Теперь оставалось только ждать. Ждать, когда вернется слуга. Ждать, когда очнется шевалье де Фобер, или, наоборот, ждать обещанной мэтром Жераром горячки. Ждать наступления дня и известий из Парижа.
Виолетта, поджав ноги, клубочком свернулась в старом кресле у изголовья кровати. Кресло было старым и жестким, из обивки кое-где торчали клочья шерсти. Тут, среди этих стен, наверное, полно насекомых. Вообще в комнате не было ничего примечательного, кроме постели, слишком широкой для утомленных дорогой или вдохновленных благочестием путников. Если бы Эме оказался в сознании, он не преминул бы объяснить девушке подробности действия местного целебного источника. И насущной потребности в широких кроватях. Но лейтенант продолжал находиться в спасительном забытие. А юная маркиза, соответственно, в неведении. Подперев ладонью подбородок, она задумчиво разглядывала бледное лицо мужчины.
Дыхание раненого было тяжелым, но ровным. Похоже, обморок постепенно превратился в сон. Виолетта невольно задумалась о том, как быстро страдания телесные меняют человека. Черты лица Эме заметно заострились, под глазами залегли темные тени. Подумать только, достаточно такой малости, как несколько дюймов стали, чтобы превратить сильного, полного жизни и уверенного в себе мужчину в беспомощное, нуждающееся в посторонней заботе и опеке существо. Девушке хотелось плакать, но вместо этого она стала молиться. Слова молитв отчего-то давались Виолетте с трудом. Маркизе д’Оди постоянно казалось, что в ее нынешнем обращении к Господу сквозит что-то непристойное. Совсем недавно отец чудом пережил простуду, а милый юноша-студент Дидье Ламбер едва не погиб под колесами кареты. Но в тревоге за жизнь шевалье де Фобера, сейчас раздирающей сердце Виолетты, было что-то совершенно по-особенному волнующее. Заставляющее девушку почти стыдиться собственных порывов.
Шум и разговоры в трактире между тем постепенно стихли: и слуги мадемуазель де Лажуа, и хозяева постоялого двора отправились спать. В комнате стало тихо, лишь в углу, за старым, потрескавшимся от времени комодом, завел свою песню сверчок. Монотонный, убаюкивающий звук.
В какой-то момент Виолетта почувствовала, что тоже начинает засыпать. События уходящей ночи порядком ее вымотали, разбитый затылок саднило, глаза слипались, и свет свечей в комнате постепенно расплывался мутными желтыми кругами. Заснуть маркиза опасалась. Конечно, можно позвать трактирщицу и поручить ей присматривать за раненым. Но девушке почему-то казалось, что, едва она оставит лейтенанта наедине с недугом, ему немедленно станет хуже. Виолетта выбралась из кресла и какое-то время пыталась просто ходить по комнате. Потом расстегнула колет и рубаху и тщательно вымыла лицо и руки. Холодная вода на какое-то время отогнала сон. Поэтому маркиза позволила себе вновь присесть, на сей раз прямо на постель, поближе к раненому. Мягко положила ладонь на лоб де Фобера. Сухой и горячий. Если посильнее прижать пальцы к виску, можно различить, как под кожей мерно бьется пульс. А еще мадемуазель де Лажуа вдруг обнаружила, что у Эме необычайно длинные ресницы, пушистые, с загнутыми вверх кончиками, словно у девушки. Если у язвительного шевалье есть сестра, ее, наверное, считают хорошенькой…
Виолетта невольно покраснела. Что за глупости лезут ей в голову.
«Исповедь, пост и покаяние, – клятвенно пообещала себе маркиза. – Потом, как только вернусь в Париж…»
В этот момент лейтенант заерзал и тихо застонал; покаянные мысли мигом улетучились из головы рыжеволосой сиделки. Она торопливо схватила раненого за руку. Безвольная мужская ладонь была почти в два раза больше ладошки мадемуазель де Лажуа.
– Тише, тише, – зашептала Виолетта, умоляюще касаясь губами этой ладони. – Вы поправитесь. Лекарь обещал, что вы поправитесь и будете жить долго и счастливо. Нужно только немного потерпеть…
Мадемуазель де Лажуа не знала, как долго она просидела, уговаривая то раненого мужаться, то болезнь отступить. Виолетта потеряла счет времени. И конечно, вряд ли де Фобер ее слышал, но метаться постепенно перестал. Девушка, не выпуская руки лейтенанта, осторожно прилегла на край кровати. Благо места там хватало, даже для столь целомудренного создания, как маркиза д’Оди. Теперь, даже если ее одолеет дремота, достаточно будет малейшего движения Эме, чтобы проснуться. Свеча в изголовье зашипела. Кажется, она вот-вот погаснет. Но у Виолетты уже не было сил подняться. Уткнувшись лбом во влажную простыню, она мгновенно провалилась в сон.
Эме разбудил свет. Какой-то совершенно сумасшедший солнечный зайчик, который умудрился обосноваться прямо на подушке. Первое время после пробуждения де Фобер просто бессмысленно пялился в потолок, по-животному наслаждаясь ощущением солнечного тепла, греющего ему щеку. Потом постепенно в голове у лейтенанта начали появляться одинокие мысли. Он разглядел, что потолок давно не белен, и, судя по характерному пятну в углу, когда идет дождь, крыша всерьез протекает. Наверное, стоит пожаловаться на это владельцу дома. Хотя, кажется, сия конура не имеет ничего общего с флигелем, который Эме снимает в Париже. И тут шевалье полностью вспомнил и шальную ночь со всеми ее мертвецами, и колени маркизы д’Оди, и бледное лицо девушки при виде хирургического зонда.
Надо же, он все еще жив… Какая она, однако, умница, эта рыжеволосая южаночка из Прованса!
Эме повернул голову. Кровать в комнате была широкой, но его спасительница предпочла оставить большую часть этого пространства раненому, деликатно прикорнув на самом краешке. Девушка даже не разделась и, тем более, не переоделась. Оставаясь в темном мужском колете, расстегнутом сейчас почти до пояса так, что на груди видно было тонкое полотно рубахи, и панталонах. Ни дать ни взять, хрупкий мальчишка-паж. Только локоны, длинные, рыжевато-каштановые, вьющиеся, свободно разметались по подушке. Эме осторожно освободил руку, которую пальцы маркизы продолжали удерживать даже во сне. И, не справившись с внезапным искушением, дотронулся до ближайшей к нему пряди, медленно пропуская сквозь пальцы мягкий шелк женских волос. Зачем? Он и сам не мог объяснить.
Девушка спала чутко. Даже этого легкого движения оказалось достаточно, чтобы она мгновенно села на постели, проворно поджав ноги и перехватив рубаху рукой у самого ворота.
– Вам очень идет мужское платье, сударыня, – вздохнул де Фобер. Собственный голос доносился откуда-то издалека, словно уши были забиты той же корпией, что и рана. Ну и натопили они тут, дышать невозможно. Шевалье вяло постарался избавиться от одеяла. – Только не говорите мне, что уже наступило лето.
Глаза Виолетты испуганно округлились.
– Нет, просто у вас начался жар, – она тут же потянулась ладонью ко лбу лейтенанта. Впрочем, этого можно было и не делать. Глаза де Фобера блестели, а на бледных щеках явственно проступили алые пятна – верный знак обещанной врачом горячки.
– Может быть, – Эме показалось, что пальцы у маркизы ледяные. Наверное, насчет жара она права. – А еще я умираю от жажды.
– Сейчас, – девушка, соскользнув на пол, налила что-то из небольшого кувшина в серебряную плошку. И осторожно поднесла к губам раненого. – Пейте.
Как и предполагал шевалье, это была не вода. Что-то терпкое и горькое. Он невольно припомнил отвар цинхоны, которым потчевал страдающего от лихорадки аббата де Линя.
«Определенно, Всевышний не лишен чувства юмора».
Что удивительно, после этой горечи Эме стало легче. Голова на какое-то время прояснилась.
– Чем закончились ваши упражнения с зондом? – пользуясь случаем, поинтересовался он, отстраняя руку мадемуазель де Лажуа и переворачиваясь на здоровый бок. Любое движение все еще причиняло боль, но теперь не такую резкую, а вполне терпимую.
– В следующий раз постарайтесь, чтобы вас закололи насмерть, – с чувством выдохнула девушка. – В жизни больше не возьму в руки эту штуковину!
Она с самым деловитым видом плеснула в медный таз немного воды, потом добавила что-то из большой пыльной бутыли. В комнате запахло уксусом.
Де Фобер тем временем все-таки умудрился, несмотря на слабость, выбраться из-под одеяла. И тут же, тихо чертыхнувшись, натянул его обратно.
– Я ведь просил вас оставить в покое мои штаны! – возмущенно заявил он.
– Не говорите глупостей, – отмахнулась Виолетта, выжимая губку. – Вся ваша одежда была испорчена водой и кровью. Да и потом…
Эме давно уже вышел из возраста, когда он стыдился женщин или своей наготы. Поэтому собственная
