– Товарищ, – говорю, – сдачу. Два девяносто! Сейчас ехал, забыл взять. Дал три рубля, а два девяносто, значит, сдачи...
А кондукторша мне и говорит:
– Какие, – говорит, – два девяносто? Даже странно. Я, – говорит, – вас, гражданин, не везла и трёх рублей не брала. Вы ошиблись, – говорит. – Даже странно.
– Действительно, – говорю, – ошибся. Тот кондуктор был мужчина, а вы, извините, женщина. Но что ж делать? Посоветуйте ж, товарищ, пожалуйста. Два ж девяносто!
А кондукторша мне:
– Хоть нам, – говорит, – инструкция и не позволяет с пассажирами дискуссии разводить, но советую вам догнать предыдущий вагон. Он недалеко, на первой остановке стоит, и там кондуктор мужчина. Может, и деньги ваши у него.
Побежал.
Догнал. Вскакиваю. Кондуктору:
– Дайте мне, – говорю, – два девяносто!
А кондукторша (и тут снова кондукторша):
– По какому праву вы вымогаете два девяносто, если вы мне три рубля не давали... Даже странно...
Тут я уже не выдержал:
– А по какому праву, – кричу, – вы женщина, если мне на последней остановке сказали, что вы мужчина? Как три рубля брать, так вы мужчина, а как сдачу, так вы женщина... Даже странно...
– Тогда, – говорит, – ослобонить, гражданин, сейчас же вагон и не мешайте нормальному движению. Мы таких субчиков знаем, хотите нашармака проехать.
Тут и пассажиры начали:
– Не задерживайте вагон.
Я, конечно, распалился:
– Не слезу, – кричу, – хоть зарежьте! Два ж девяносто!!
Ну, пассажиры все за кондукторшу, вагоновожатая тоже. Наконец – милиционер. В отделении ещё три рубля припаяли. Значит, уже шесть. Да пятак за «Вечернее радио».
Вот теперь, граждане, и рассудите, всегда ли польза от чтения газеты.
Конечно, репродукторы всего этого не знают, а если б знали, то б меньше шумели.
А то крику, крику...
Даже странно!
1928
Иностранный язык
Теперь, товарищи, я своего сына каждый день буду лупцевать. Не учит, понимаете, иностранные языки. Так по науках идет ничего и физкульт основательно знает, и
бойко запузыривает. И вообще смена растёт подходящая. А иностранные языки не учит. А это плохо. В наше время без знания иностранного языка жить трудно. На каждом шагу натыкаешься на какую-нибудь иностранщину: то заграничная делегация приедет, то в клюбе тебе доклад читают. Да и в повседневной жизни без этого лиха не обойдёшься.
Вот как-то в кино зашёл. Последний боевик заинтересовал. Название такое иностранное – «Спиртак».
Думаю, надо зайти.
Зашёл и сразу почувствовал, великое дело знание иностранного языка.
Заходю, значит. Жду. Демонстрировали ещё первый сеанс, а я на второй.
Жду и «экселянс» закуриваю. Подходит милиционер и говорит:
– Курить тут низзя! Тут, – говорит, – хвойе, а не вистюбиль. Платите, гражданин, три рубля штрафа для аннулировки конхликта.
– Извините, говорю, товарищ, я думал, что это...
– Никаких контрпромиссов, гражданин! Видите плякат, ясно написано: «Курить у вистюбиль».
– Я, товарищ, думал, это и есть вистюбиль.
– Ну, то уж дело не моё, раз вы, гражданин, слабоваты в иностранном языке. Моё дело ликвидировать порядок. A то только дозволь инерцию публике, так получится сама вахканалия. Платите без прений!
Заплатил я три рубля.
И правильно. Изучай иностранные языки вовремя, тогда тебе за вистюбиль никто штрафа не пришпандорит.
1928
Ответственность момента
В тот момент, когда аудитория была окончательно покорена силою ораторского красноречии, в тот самый момент, когда не только дежурный пожарный, но даже и члены президиума перестали зевать и начали внимательно слушать, в тот момент, когда сам оратор увидел, что его речь окончательно обошла все рифы и теперь спокойно полилась, как Днепр ниже порогов, – в тот самый момент в рот оратору влетела муха.
Оратор фыркнул, закашлялся, удивлённо развёл руками, словно хотел сказать: «Товарищи, в чём дело?», но потом решительно поймал муху кончиком языка и проглотил.
Конечно, если бы это событие произошло при других обстоятельствах, скажем, за обедом, можно было бы просто ликвидировать недоразумение. Выплюнул муху и баста.
Но плеваться на сцене перед публикой да ещё в такой ответственный момент было абсолютно невозможно: неэстетично, некрасиво и некультурно, тем паче, что оратор битых два часа говорил о культурной революции.
В бане
Жарко!
Шумят души, шумят краны с холодною и горячею водой.
В облаках мягкого пара бродят голые фигуры: толстые, тонкие, длинные, присадистые, худые – всякие.
Фигуры сопят, стонут, охают, ахают. Не от боли, конечно, а от полного, можно сказать, удовольствия.
Моются товарищи.
Старенький хлипкий банщик Тихон производит, как он любит говорить, «усякие системы» над очередным клиентом.
Клиент, толстый, шарообразный субъект, лежит на мраморной скамейке и сопит, как кузнечный мех.
– Давненько вы не бывали в нас, Сила Степанович, – говорит, намыливая клиенту бока, – давненько, лет пять не заглядывали.... А в нас видите какой переворот у курсе политики произойшёл – настоящая тебе матимирхвоза... Не те времена, не те, что и говорить не двадцатый годочек... Тогда, бывало, если припоминаете, Сила Степанович, чтоб достать такого вдовольствия, без аршинного мандата и не думай, и не гадай! А теперь – просю покорно: за рубляшик, а если ты профсоюзный член – за 85 коп. парься досхочу... Это как в купе, а которая публика низкоразрядного достоинства – можно и дешевле... Да! А порядки какие были – срам. Холод, грязь, в парной никаких функций. Ежель благородному человеку по программе выпариться надо, хоть плачь... Повернитесь бочком, пожалуйста, надо ещё и с этого фланга систему произвести...
