обстоятельствах, а она воздерживается от обсуждения причин, побудивших меня работать на патрона, и от высказывания своего мнения на сей счет, если только я не попрошу. Все остальные вопросы мы будем решать по мере поступления.
Я поднял чашку кофе, и мы выпили за мое поражение и безусловную капитуляцию.
Всего через пару дней я в полной мере испытал на себе прелести мирной и спокойной жизни вассала. Исабелла просыпалась медленно и тяжело. К тому моменту, когда она появлялась из спальни с полузакрытыми глазами, шаркая моими тапочками, в каждой из которых могли бы уместиться две ее ступни, у меня уже был готов завтрак, кофе и свежая утренняя газета.
Распорядок дня — ключница вдохновения. Не прошло и сорока восьми часов после введения нового порядка, как я обнаружил, что начал вновь обретать работоспособность своих самых продуктивных лет. Часы заточения в кабинете претворялись в страницы и страницы прозы. И я, не без тени беспокойства, начал понимать, что работа достигла той степени сущности, когда замысел находит реальное воплощение.
Слова лились свободно, складываясь в блестящий, увлекательный текст. Он читался легко и воспринимался как легенда или мифологическая сага о чудесах и превратностях судьбы, изобилуя персонажами и сюжетами, связанными с пророчеством, сулившим надежду человечеству. Повествование подготавливало почву для появления спасителя-воина, которому предстояло освободить народ от горестей и унижений, дабы вернуть ему славу и гордость, посрамив коварных врагов, строивших козни всегда и испокон веку против народа, каким бы он ни был. Схема являлась безупречной и срабатывала безотказно применительно к любому верованию, народу или племени. Девизы, боги и проповеди были джокерами в колоде, при сдаче которой выпадал всегда один и тот же расклад. Учитывая характер работы, я предпочел использовать один из самых сложных приемов, трудных для практического осуществления в любом литературном произведении: кажущееся отсутствие каких-либо приемов. Язык был простым и ясным, голос звучал искренне и задушевно — не рассказ, но исповедь откровения. Временами я прерывался, чтобы перечитать уже написанное, и мною овладевало суетное тщеславие, что запущенная моими усилиями машина работала точно, как часы. Я осознал, что впервые за длительный период времени сутками не вспоминал о Кристине и Педро Видале. И я сказал себе, что дела налаживаются. Возможно, по этой причине (ибо мне почудилось, что я наконец выбрался из трясины) я сделал то, что проделывал всегда, стоило моей жизни покатиться по накатанным рельсам, — разрушил все до основания.
Однажды утром, после завтрака, я облачился в один из своих костюмов респектабельного буржуа. Взойдя на галерею, чтобы попрощаться с Исабеллой, я увидел, что она склонилась над письменным столом, перечитывая то, что написала вчера.
— Сегодня вы не пишете? — спросила она, не поднимая головы.
— День на раздумья.
Я заметил рядом с ее тетрадкой перышки из набора и чернильницу с музами.
— Кажется, ты считала прибор безвкусной безделушкой, — сказал я.
— И все еще считаю. Но мне семнадцать лет, и я имею полное право баловаться безделушками. Как вы с вашими гаванскими сигарами.
Почуяв запах одеколона, она метнула на меня любопытный взгляд. Обнаружив, что я одет для выхода, девушка нахмурилась.
— Снова собираетесь поиграть в детектива? — поинтересовалась она.
— Немного.
— Телохранители не нужны? Или доктор Ватсон? Человек, обладающий здравым смыслом?
— Не начинай искать повод не писать до того, как научишься писать. Это привилегия профессионалов, ее следует заслужить.
— Я полагала, что раз я ваша помощница, это распространяется на все сферы деятельности.
Я безмятежно улыбнулся:
— Теперь, когда ты об этом упомянула, я сообразил, что есть кое-что, о чем я хотел тебя попросить. Нет, не пугайся. Тебе нужно повидаться с Семпере. Я узнал случайно, что у него туго с деньгами, и книжная лавка под угрозой.
— Не может быть.
— К сожалению, это факт. Но ничего ужасного не произойдет, поскольку мы не допустим, чтобы дело зашло так далеко.
— Послушайте, сеньор Семпере очень гордый человек, и он не позволит, чтобы… Вы ведь уже пытались, правда?
Я кивнул.
— Вот поэтому я решил, что нам нужно действовать хитрее и прибегнуть к нетрадиционным и недостойным средствам.
— Вы на этом собаку съели.
Я пропустил мимо ушей укоризненный тон и продолжал развивать свою мысль:
— Я подумал вот что: будто бы случайно ты заглянешь в книжную лавку и скажешь Семпере, что я чудовище и ты сыта по горло…
— До сих пор все абсолютно правдоподобно.
— Не перебивай. Ты скажешь все это и добавишь, что за работу помощницы я плачу тебе сущие гроши.
— Но вы же действительно не платите мне ни сентима…
Я глубоко вздохнул, вооружившись терпением.
— Когда он скажет, как ему прискорбно это слышать, а он непременно скажет, ты состроишь мину несчастной девушки и признаешься, если возможно, подпустив слезу, что отец тебя лишил наследства и хочет отдать в монахини. И потому ты думаешь, что лучше бы тебе попробовать работать в книжной лавке по два-три часа в день за три процента комиссионных от проданных книг, чтобы обеспечить свое будущее помимо монастыря как женщине свободной, преданной стороннице распространения просвещения.
Исабелла подозрительно покосилась на меня.
— Три процента? Вы хотите помочь Семпере или обобрать его?
— Я хочу, чтобы ты надела платье, как тогда вечером, прихорошилась, как умеешь, и нанесла визит, когда его сын будет находиться в магазине, а обычно это происходит во второй половине дня.
— Мы говорим о том красавце?
— Сколько сыновей у сеньора Семпере?
Исабелла сложила два и два и, сообразив, куда дует ветер, обожгла меня испепеляющим взглядом.
— Если бы мой отец знал, насколько у вас извращенный ум, он точно купил бы двустволку.
— Единственное, о чем я говорю, — это чтобы сын положил на тебя глаз. И, главное, чтобы отец увидел, как сын на тебя смотрит.
— Вы еще хуже, чем я думала. Теперь вы решили заняться сводничеством.
— Всего лишь христианское милосердие. И кроме того, ты первая признала, что сын Семпере хорош собой.
— Хорош собой и слегка туповат.
