подписи на своих директивах. Но и тем из нас, кто усердно трудился здесь, на местах, претворяя эти идеи в жизнь. А уж какие найдутся меры для тех, кто замешан во всей цепочке, от самого ее верха и до самого низа, догадаться несложно. Конечно, все это так, одни рассуждения и не более… В том смысле, что до этого, разумеется, никогда не дойдет, да и просто не может дойти, судя по тому, с какой легкостью и в какие короткие сроки мы оккупировали почти половину Европы. Но — вдруг?»
Краем глаза Шольц заметил, как один из солдат, стоявших на противоположной от него стороне платформы — по-видимому, кто-то из команды политического отдела — достал фотоаппарат и быстро сделал несколько снимков. Затем он поспешно убрал фотокамеру и через мгновение затерялся среди своих сослуживцев.
«Ну вот, готово еще одно документальное подтверждение, — с досадой подумал Шольц. — А сколько таких фотографий, несмотря на строжайшие запреты снимать, делается изо дня в день по всей территории лагеря? Десять? Двадцать? Сто? Для семейных альбомов, как реликвии, просто на память. О чем думают все эти люди? Неужели не понимают, что подобные безобидные, с их точки зрения, карточки, попав однажды в руки любого следствия, автоматически станут неопровержимым доказательством причастности кого-то из нас? Причастности, кстати, к чему? Да все к тому же — к специальным акциям. Живых свидетелей из числа прибывших не останется. Вся лагерная документация может быть уничтожена в короткие сроки. Но что делать с сотнями фотоснимков, снятых кем-то из них на память? Что, если какие-то из этих снимков будут в последствии подвергнуты тщательной экспертизе? Что, если эти снимки будут скрупулезно исследованы с помощью самой совершенной аппаратуры? Что, если многие из таких фотографий, в конце концов, послужат вескими доводами для вынесения заключений: «личность гауптштурмфюрера такого-то установлена», «шарфюрер такой-то опознан», «причастность штурмбаннфюрера такого-то неопровержимо доказана»?»
Внезапно Курту стало не по себе. На долю секунды ему показалось, что кто-то из обреченной толпы как будто сильно кольнул его своим взглядом. Шольц еле заметно вздрогнул, несколько раз кашлянул и медленно осмотрелся. У него появилось чувство, что кто-то из проходивших мимо людей смог каким-то образом прочесть его мысли и теперь исподтишка улыбается, как, обычно, улыбается человек, сумевший подслушать чужую постыдную тайну. Через секунду, справившись с собой, Шольц еще раз внимательно осмотрел очередь. Он видел все те же лица. Все те же шляпы с полями. Все те же туго повязанные поверх темных волос платки. Все было точно таким же, как несколько мгновений назад.
Но настроение у Курта испортилось. Решительным шагом он прошел вперед, туда, где в окружении нескольких охранников стоял лагерный врач и, по очереди осматривая вновь прибывших, жестом руки делил их на группы. Как только в группе, что была справа, набиралось двадцать пять человек, их строили и уводили в банный барак. Группа слева была гораздо более многочисленной. Окруженные плотным кольцом эсэсовцев, люди были лишены возможности расходиться и потому стояли, плотно прижавшись друг к другу. Со все возраставшей тревогой они смотрели на тех, кого уводили в неизвестном им направлении. Многие из них, разлученные с близкими, плакали. Дети дергали родителей за рукав и спрашивали когда им дадут поесть. Но находились и такие, кто молча и безразлично смотрел вдаль, выражая тем самым свое ко всему презрение.
Шольц неторопливо вышагивал вдоль рядов. На робкие попытки людей о чем-то его спросить, он спокойно кивал в ответ. И вдруг, в какой-то момент он вновь ощутил на себе тот самый короткий взгляд, который заставил его оглядываться по сторонам, когда он стоял на площади. Курт на мгновение почувствовал, как сжалось сердце в его груди. Оно как будто пропустило один удар, и снова застучало, теперь уже тревожнее, беспокойнее. Досадливо поморщившись, оберштурмфюрер стал вновь внимательно всматриваться в ряды тех, кто стоял перед ним. В ответ толпа людей, измученных неизвестностью, смотрела на него сотнями испуганных взглядов, в каждом из которых читался немой вопрос: «Что будет с нами дальше?».
«Если вы подолгу всматриваетесь в бездну, бездна, в свою очередь, всматривается в вас» — почему-то вспомнились ему слова классика. Курт, в последний раз равнодушно взглянув на обреченных людей, отогнал от себя тревожные мысли и уверенной походкой зашагал прочь.
Остаток дня Шольц потратил на проведение всевозможных проверок, давно ставших для него обычной скучной рутиной. Как только он с головой окунулся в работу, времени на размышления уже не осталось, и Курт позабыл о том, что утром, присутствуя на процедуре селекции, позволил себе немного пофилософствовать. Он забыл о людях, которых видел в проходившей мимо него колонне, забыл о небрежных жестах лагерного врача, который взмахом руки отделял работоспособных от немощных, забыл о странном тревожном чувстве, которое испытал, почувствовав на себе чей-то проницательный взгляд. Усталый, но довольный проделанной работой, Шольц возвратился к себе в комнату только к вечеру. Не найдя сил даже на то, чтобы посидеть с кем-нибудь из офицеров за рюмкой коньяка, он лег спать, потушив свет и небрежно зашторив окна. Но очень скоро, проснувшись посреди ночи с негромким коротким вскриком, Курт долго неподвижно лежал в постели и смотрел в потолок, на котором изредка мелькали отблески лагерных фонарей. Внезапно к нему пришло понимание.
Он вспомнил.
Действовать нужно было немедленно. Шольц быстро позвонил дежурному: «Машину, срочно». Он поспешно плеснул горсть воды в заспанное лицо, затем немного — в ладонь, и тщательно пригладил ей волосы. Чтобы надеть форму, ему понадобилась минута. И еще несколько секунд на короткий, оценивающий взгляд в зеркало. Курт быстрым шагом прошел через длинный коридор, и почти бегом спустился по лестнице. Он нетерпеливо кивнул вытянувшемуся по стойке смирно дежурному и вышел из здания казармы наружу. На улице уже ждала машина. За рулем сидел бодрый молодой эсэсовец.
— В карантин, быстрее! — резко приказал Шольц, с трудом подавив в себе желание выкрикнуть приказ еще раз для достижения нужной оперативности.
Впрочем, водителя и не нужно было подгонять.
— Слушаюсь, оберштурмфюрер, — не задавая лишних вопросов, кивнул он в ответ, и машина, разбрасывая гравий из-под колес, сорвалась с места по направлению к лагерю.
В карантинном секторе работа не прекращалась ни днем, ни ночью. Громко лаяли собаки. Прожекторы на вышках неустанно резали темноту своими лучами. Эсэсовцы снова и снова кричали приказы, жестикулировали вновь прибывшим, собирали их в группы и уводили за ограждение.
— Хайль Гитлер! — вытянулся управлявший всем этим обершарфюрер, заметив приближавшегося к нему Шольца.
Несколько эсэсовцев, стоявших неподалеку, тоже вытянулись и замерли в приветственном ожидании.
— Дайте мне списки прибывших сегодня на нидерландском транспорте, который шел сюда через Берлин, — потребовал Курт, кивком поприветствовав всех присутствующих.
