В какой-то книге было написано: 'Свиток ужасов, развернувшись, упал к его ногам' - или что-то вроде того.
Вот и со мной происходило нечто похожее.
Будто, взломав крепкие прежде стены, на волю вырвались горести, несчастья, ненависть, страх и, визжа и рыча, закружились вокруг меня.
Сначала - Максим.
Потом - суд, который потряс меня не меньше, чем смерть любимого человека.
Потом - эта ужасная баба и ее кошмарная гибель под колесами грузовика.
Бандиты, пробравшиеся в мой дом…
А теперь - мама?
Мамочка…
Дикость какая-то! Да этого просто быть не может! Сейчас я проснусь и обнаружу, что это был просто кошмар…
А Артур…
А может быть, все устроено так, что человек может получить горе и радость только вместе? Может быть, они могут существовать только рядом, и найти такое место в жизни, где бывает только светло и только тепло - невозможно?
Я снова улеглась в постель, провалилась в тяжелый сон. Мне снилась мама. Она гладила мне пионерский галстук и, весело поглядывая на меня, говорила:
- Пионер - всем ребятам пример. А ты, Липка, как выскочишь из переулка - все пионеры попадают к твоим ногам…
Глава одиннадцатая
Ровные ряды одинаковых, как солдаты-новобранцы, плоских каменных столбиков дисциплинированно торчали на зеленом, стремившемся к горизонту, поле.
- Это здесь мы будем хоронить Лену? - шепотом спросил Павел Афанасьевич.
- Что ты, что ты, - вылезшая откуда-то, чуть ли не из кустов, бабулька подхватила его под руку, поддержала, как бы не давая упасть, зашептала, озираясь на похоронный кортеж, - дальше, милок, дальше! Вон в том уголке, где березки, там хорошо, там тенек…
Аркадий шел немного позади отца. Он был одет в строгий черный костюм, подаренный, вместе со шляпой, какой-то благотворительной организацией, и старые, хорошо нагуталиненные штиблеты.
Малознакомые люди, неизвестно откуда появившиеся на похоронах, старательно изображали неутешную скорбь и горечь утраты, а сами тем временем украдкой поглядывали на часы, в нетерпении ожидая поминочного застолья.
- А вы кто? - спросил Павел Афанасьевич.
- А никто я, милок, никто, просто бабушка тутошняя, и все.
- Тутошняя! - ужаснулся Павел Афанасьевич. - Вы что, на кладбище живете?
Бабушка рассмеялась, стыдливо прикрыв рот уголком платка.
- Живу я там, на Амбассадор-стрит, - она махнула рукой в сторону городских построек, - а здесь я так, для души…
- А как же это? - Павел Афанасьевич еще раз оглядел ряды бетонных костяшек домино, выстроившиеся на ломберной зелени травы.
- Так это ж америкашки, - опять рассмеялась бабушка, - у них и души-то, верно, нет, одни доллары. Душа там вон, на горушке покоится!
Она перекрестилась и уже совсем по-хозяйски взяла его под руку.
Русский участок кливлендского муниципального кладбища разительно отличался от прочего зелено-бетонного однообразия. Он был небольшим и, видимо, новым, но на участке уже росли высокие березы и тополя, пахло кладбищенским тленом, а на кривых дорожках между могилами валялись окурки и пробки от бутылок.
- Непорядок какой-то, - брезгливо огляделся Аркадий.
- Это пущай америкашки о порядке заботятся, - сказала бабка и ловко направила Павла Афанасьевича на нужную дорожку. - А для нас, русских, главное, чтобы в душе порядок был!
Старушка перекрестилась и надвинула на глаза платочек.
'Как забрало опустила', - подумал Аркадий и увидел вышедшего из-за поворота дорожки священника.
Заскучавшие было люди оживились, женщины достали пудреницы, мужчины поправили галстуки и застегнули пиджаки.
Батюшка, рослый, крепкий, похожий на отставного 'зеленого берета', размашистыми шагами подошел к раскрытой могиле и откашлялся. Давешняя бабушка несла за ним кадило и толстую книгу с множеством закладок.
- Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа! - начал священник.
'Боже мой, как долго все это тянется!' - подумал Аркадий.
Дома, перед самым уходом на кладбище, он закрылся в ванной и сделал себе укол, и не потому, что было надо, а впрок, 'на потом', в ожидании мучительной похоронной церемонии. А теперь накатил страх - а вдруг будет надо сейчас, прямо здесь. Но он понимал, что еще не пора, время у него еще есть, лишь бы кончилось все побыстрее, и - сразу домой, там хорошо, прохладно, и главное, всегда можно уколоться, последняя доза, готовая, заряженная в шприц, грелась в кармане черного траурного пиджака.
- Па-апрошу прощаться! - сержантским голосом скомандовал батюшка и посторонился, пропуская неутешного вдовца, которого заботливо вели под руки Аркадий с бабушкой, уже передавшей церковные причиндалы одной из своих товарок.
Собравшиеся разом зашевелились, заговорили друг с другом, словно обсуждая выступление знаменитого тенора. Павел Афанасьевич подошел к гробу, молча посмотрел в поправленное похоронным гримером лицо жены, хотел тронуть его, но отдернул руку и громко, неутешно зарыдал.
Вдовца отвели в сторону, к гробу начали подходить присутствующие. Каждый задерживался ненадолго, громко вздыхая, клал ладонь на полированную крышку гроба и молча, понурив голову, отходил, освобождая место следующему неутешному соседу.
- Любили покойницу, должно быть, - сказала вездесущая бабушка.
Павел Афанасьевич зарыдал вновь и начал зачем-то вырываться, чего прежде с ним не было. Аркадий вцепился сильнее, а бабушка просто повисла на руке Павла Афанасьевича, но тот никак не мог успокоиться. Аркадий отстранил участливую старушку и повел отца прочь от могилы, в сторону далеких кладбищенских ворот.
Люди, наблюдавшие за тем, как опускают гроб в свежевыкопанную могилу, заметались оставлять церемонию было неловко и непочтительно к покойнице, но и не идти за вдовцом нельзя - можно остаться без поминок, ради чего, собственно, и собралось большинство присутствующих.
Павел Афанасьевич вдруг остановился и, повернулся к резво
