Он отступил, но уткнулся спиной в дверь, на которой на крючках висели полотенца и халаты.
Когда Изабель протянула руку к щеке Мэттью, тот остановил ее руку в воздухе:
— Перестаньте, оставьте меня в покое!
Брат и сестра слегка отступили. Они уже привыкли к тому, что Мэттью безропотно воспринимает все их подшучивания и поддразнивания. Им даже казалось что он привык и больше не придавал им значения, как они сами привыкли к бурным перепалкам между собой. Они даже слегка испугались, увидев его огромные обиженные глаза, которые, казалось, заполняли собой нее его лицо, заполняли крохотную тесную ванную комнату, доходя до самых стен и потолка, заполняли все уголки и притолоки, словно нереально огромные яблоки на картине Магритта.
— Ну да, я еще не бреюсь, — буркнул он угрюмо. — Ну и что с того?
— Ровным счетом ничего, — заверила его Изабель с виноватой и глупой улыбкой на лице.
— И отец у меня был точно таким же, — продолжал Мэттью, — он начал бриться, когда ему было уже далеко за двадцать. Такое бывает.
— Конечно, конечно. Просто…
— Просто что?
— Просто это довольно необычно для американца, — выдавила Изабель, делая вид, что с трудом сдерживает смех. — Больше под стать мексиканцу.
— Мексиканцу?
— Ну да, у них даже собака такая есть — мексиканская безволосая.
— Черт тебя возьми, Изабель!
— Знаешь, что самое забавное у этих собак? — продолжала она. — Это то, что они не совсем безволосые. Волосы у них есть, там же… где и у людей. Так что осталось спросить, Мэттью, есть ли у тебя волосы там.
— Что?
— Есть ли у тебя волосы там.
И без всякого смущения она ткнула пальцем в то место на своем теле, которое она имела в виду.
Любовь слепа, но не глуха.
Мэттью почувствовал, как дрожит его нижняя губа. он знал себя слишком хорошо: не пройдет и пары минут, как все его лицо превратится в большой комок трясущегося красносмородинового желе. Со ртом, полным воды и зубной пасты, он поспешно покинул ванную.
Идя по коридору в комнату, он услышал у себя за спиной сдавленные звуки ссоры между Тео и Изабель. Дверь ванной хлопнула. Затем запыхавшийся Тео, по–прежнему только в трусах и майке, вытирая лицо полотенцем с греческим орнаментом, догнал Мэттью.
— Не относись к этому серьезно, mon vieux{47}, — сказал он, обнимая друга за плечи. — Мне от нее гораздо больше достается.
— Слишком поздно. Я лучше пойду отсюда.
— Что? Не неси чушь. Ты же еще не позавтракал.
— Я никогда не завтракаю.
— Но мы хотим предложить тебе пожить у нас.
— Что?
— Родители завтра уезжают в Трувиль, и мы с Изабель подумали, что на это время ты мог бы перебраться к нам. Ты же не хочешь возвращаться назад в этот твой кошмарный номер, верно? Ты, надеюсь, не платил за него вперед?
— Нет.
— Ну и чудесно. Изабель ужасно расстроится, если ты не согласишься. Мы уже все обсудили с ней ночью.
Эта случайная фраза многое сказала Мэттью. Поскольку вчера Изабель ушла из–за стола первой, она, по идее, никак не могла увидеться с Тео до сегодняшнего утра. Но Мэттью было уже не до того: мозг и были заняты решением гораздо более важной проблемы.
Ему предложили проникнуть в таинственный мир, мир, в который он до сих пор не имел допуска, посетить планету, крайне удаленную от солнечной системы обыкновенных законопослушных граждан, которые, словно средневековые астрономы, часто принимают свой мирок за всю вселенную. Это был мир, о котором он практически ничего не знал еще каких–то двадцать четыре часа тому назад. Он встречался с его обитателями только тогда, когда им самим взбредало в голову, подобно халифам или ангелам, посещать инкогнито погрязший в удостоверениях личности, налоговых декларациях и банковских счетах мир обывателей.
Планета, орбита которой вращалась вокруг площади Одеон, уже могла похвалиться такими достопримечательностями, как переплетенные ноги, незаправленные постели, общественная ванная с запотевшим окном, пропитанная теплыми, влажными и подозрительными ароматами; существовали наверняка и иные тайны, которые со временем должны были раскрыться.
Поселиться в этой квартире, пусть даже ненадолго, было бы ошибкой, которой, как он понимал умом, следовало избежать, но отказаться от сделанного предложения означало совершить еще большую ошибку. Выбор заключался в том, чтобы решить, какую ошибку предпочесть.
Когда Изабель пришла для того, чтобы вроде бы искренне извиниться за свою грубость и подарить ему невинный сестринский поцелуй в лоб, Мэттью сказал, что останется. Вещи они могут забрать из гостиницы сегодня же после завтрака.
Выяснилось, что в квартире действительно имелось нечто вроде крыла, которое было отведено исключительно под нужды подрастающего поколения. Оно даже называлось le quartier des enfants{48}. Только проделав заново путь на кухню, Мэттью понял, как далеко от центра квартиры находились их спальни.
Мэттью, которого из–за хрупкого сложения не посылали в летние лагеря, никогда еще не завтракал с людьми, не входившими в число членов его семьи. Oн решил навсегда сохранить в памяти это утро в его девственном состоянии, так же как режиссеры сохраняют негатив своего фильма. Это решение, впрочем, привело к тому, что за столом он начал вести себя неестественно торжественно. Словно Гарбо в «Королеве Христине», он ощущал, что прикасается к этой кружке, к этой ложке, к этой сахарнице скорее в первый, чем в последний раз.
Весь день лил дождь, и трое друзей остались дома. Поэт, удалившийся спозаранку в кабинет искать вдохновения, более не проявлял никакого интереса к судьбе юного американца. Жена его ушла покупать все необходимое для поездки.
Teo и Мэттью провели весь день, расслабленно валяясь на диване, словно парочка котов. Они болтали, выдумывали все новые и новые соревнования, проверяя свою память, а также приводили в порядок киноманские альбомы Teo.
Изабель подобное времяпрепровождение казалось совершенным детством. Она читала, жадно пожирая страницу за страницей романа Кено{49}, как будто на каждой из них происходил коренной поворот в развитии событий или содержалось ошеломительное разоблачение, понять которое до конца можно было, только перевернув страницу. Время от времени она расправляла свои угловатые конечности, спрыгивала на пол, заводила граммофон и ставила все одну и ту же потрескивающую пластинку. Это была песня Шарля Трене, которую она просто обожала.
Ce soir le vent qui frappe a ma porte
Me parle des amours mortes
Devant le feu qui s'eteint.
Ce soir c'est une chanson d'automne
Devant la maison qui frissonne
Et je pense aux jours lointains.
