Штрафы, о которых в первый раз мимоходом упомянула Изабель, вначале имели чисто денежную природу: франк, два франка, пятьдесят сантимов — в зависимости от возможностей побежденного или прихоти победителя. Однако подобные пресные выигрыши им скоро наскучили, кроме того, их скудные средства были сданы в общую кассу и выиграть много вряд ли кому–нибудь удалось бы. И по мере того как все усложнявшиеся правила игры начинали превращать ее из невинной детской забавы в литургическое священнодействие, понятие «штраф» тоже меняло свое содержание, приобретая мало–помалу совсем иное значение.
Но вернемся к тому первому дню. Дождь прекратил лить как из ведра, но все еще моросило, поэтому Teo и Мэттью вышли из квартиры только в пять часов. Mobylette{51} Teo стоял, прикованный цепью к перилам у подножия лестницы в грязном подъезде. План заключался в следующем: Teo должен был посадить Мэттью на багажник и отвезти его в центр, высадить у дверей отеля и вернуться домой. Мэттью, собрав и упаковав свои пожитки, должен был приехать назад на такси. Но Teo также запланировал одно маленькое отклонение от маршрута, о котором он не решался и заикнуться в присутствии Изабель, а именно проехать через шестнадцатый округ и посмотреть, не открылись ли каким– нибудь чудом двери Кинотеки. Опасаясь ядовитого язычка сестры, он взял с Мэттью клятву не выдавать его даже под страхом пытки.
Но если кто–то умоляет вас не выдавать его тайну, это, как правило, приводит лишь к тому, что он сам успевает ее выболтать раньше, чем вам представится возможность сделать это. В нашем случае все произошло так быстро, что, когда Мэттью вернулся в le quartier des enfants, Изабель уже была в курсе той тайны, которую как он обещал, она не узнает, даже если вздернет его на дыбу. Стоит ли говорить, что табличка «Ferme» по прежнему красовалась на двери Кинотеки.
У Мэттью тоже имелось тайное дело. Был вторник, а по вторникам он всегда ходил на исповедь. Расставшись с Teo, он не вошел в отель, название которого, написанное неоном, возносилось над крышами Парижа а отправился на метро к авеню Ош.
Там, в англиканской церкви в нише напротив исповедальни стояла алебастровая мадонна, прижимавшая к груди, словно баскетболистка мяч, земной шар. Ее головка была при этом целомудренно склонена набок, а нимб, украшенный россыпью звездочек, напоминал диск работающего вентилятора. Открытые тусклые глаза ее казались закрытыми, так что зрачки, изображенные скульптором, выглядели словно нарисованные на веках.
Мэттью встал на колени перед статуей. Сердце его учащенно билось, он молча молился о том, о чем молиться, в общем–то, не принято и в чем, возможно, ему потом придется покаяться на исповеди.
Напрасно он боролся с собой, чтобы не высказывать даже в мыслях своего богохульного желания. Увы, проблема плоти не в том, что она слаба, а в том, что она чересчур сильна.
Надо сказать, что Дева услышала его молитву. И хотя ее нарисованные глаза не исторгли слез, глаза Мэттью увлажнились — что в наши времена уже само по себе чудо.
Направляясь к выходу, Мэттью заметил пожилую женщину, выходившую из исповедальни. После мгновенного колебания он вошел туда.
— Отпустите мне грехи, отче, — пробормотал он, — ибо я согрешил.
У священника был высокий и визгливый, как у поросенка, голос, и говорил он с ирландским акцентом.
— Как давно ты не был на исповеди, сын мой?
— Вы не поняли меня, отче, — сказал Мэттью, которому не терпелось быстрее покончить со всем этим. — Я сейчас согрешил, здесь, прямо в церкви.
— А? — очнулся от своего дремотного оцепенения священник.
Вернувшись в отель, он сложил свои немногочисленные пожитки в два кожаных костюмных кофра и красный пластиковый мешок, который дают пассажирам на рейсах TWA. Затем он расплатился за номер и попросил портье вызвать такси.
Когда такси притормозило у светофора на перекрестке у «Одеона», Мэттью выглянул из окна: мимо, завывая сиреной, промчалась пожарная машина. Массивный, туго свернутый, словно волосы, закрученные в локон, брандспойт покоился в нише, одетые в красное пожарники отчаянно цеплялись за скобы и лестницы, будто персонажи из «Кистоунских копов»{52}. Пожарная машина напомнила Мэттью его комнатку в родительском доме в Сан–Диего, дома соседей, которые выстроились в ряд, как игрушечные, и перед каждым поливалка осыпала брызгами газон, а сквозь открытые гаражные двери виднелись кремово–бежевые одинаковые пикапы. Ибо в пожарных машинах есть нечто удивительно уютное и неожиданно ностальгическое.
Мэттью отвернулся. Зажегся зеленый свет, и такси тронулось с места.
В тот вечер он поужинал вместе с Teo и Изабель в одном из рыбных ресторанчиков на площади Бенвеню в районе Монпарнаса. Пир этот устроил Мэттью, чтобы отблагодарить друзей за то, что они пригласили его пожить у них. Они заказали колоссальный поднос с устрицами, мидиями, раками, креветками, крабами и шипастыми омарами, лежащими на подстилке из колотого льда и морских водорослей, похожих видом, цветом и запахом на промасленную штормовку рыбака. Шумно орудуя молотками, щипцами и клещами, они оставили после себя на подносе нечто, напоминающее стоянку древнего человека.
Домой они вернулись в начале первого ночи. Кошки бесшумно рыскали по темным комнатам. Поэт и его супруга уже отошли ко сну, поскольку с первыми лучами солнца собирались выехать в Трувиль.
Довольно часто, а начиная или заканчивая очередную книгу — практически всегда, поэт перемещался в свой летний дом на нормандском побережье. Раньше, когда дети были еще маленькими, жена оставалась в Париже, но теперь ее благотворное присутствие требовалось стихотворцу постоянно на тот случай, если капризная муза откажется явиться к нему в положенный час и пролить свою амброзию на чистый лист бумаги.
Дети, настаивал поэт, теперь должны быть предоставлены самим себе. Они уже взрослые и достаточно сообразительные. Кроме того, сестра жены, старая дева пятидесяти с лишним лет, должна была время от времени присматривать за порядком в квартире.
Первые же опыты показали, что он был абсолютно прав. Вернувшись, они с женой находили квартиру в идеальном порядке, а отпрысков — прилежно склонившимися над тетрадями с домашним заданием, погруженными в перевод Вергилия или в разгадывание очередной бессмысленной математической головоломки, как всегда связанной с трубами, кранами и сообщающимися сосудами.
Родители так и оставались в полном неведении о том, какие метаморфозы претерпевало жилище во время их отсутствия. Поскольку после отъезда взрослых дети оказывались предоставлены самим себе, они пользовались щедро отпущенной им физической и духовной свободой на полную катушку. Словно заядлые игроки, которые, оставшись без карт и игральных костей, начинают делать ставки на номерные знаки автомобилей, на то, какая из капель, стекающих по оконному стеклу, достигнет быстрее подоконника, они не нуждались ни в чем, кроме безоговорочной взаимной поддержки для того, чтобы наполнить событиями свою затворническую жизнь.
Выходя в большой мир, они снижали интенсивность накала, как автомобилисты, мчащиеся по шоссе, переходят с дальнего света на ближний, завидев встречную машину, но, когда двери квартиры снова закрывалась за ними, накал страстей вновь ослепил их.
Но сейчас их ожидало не просто повторение пройденного. На этот раз их ждали куда более неустанные и рискованные безумства, ибо в Мэттью они, похоже, нашли наконец невинного младенца, чтобы уложить его в свою кровосмесительную колыбель.
Первые несколько дней, однако, они провели достаточно бесцветно. Каждое утро на завтрак они ели мюсли, не обращая ни малейшего внимания на образовавшуюся вскоре на краях мисок корку из засохших кукурузных хлопьев. Затем Teo отвозил Изабель на своем mobylette в lycee{53}, который они оба посещали, а Мэттью отправлялся на метро в свою киношколу, расположенную в пригороде.
