четыре, а ты в лучшем случае на три»?
— Еще бы! «То, что дважды два — четыре, бог, вы и я знаем одинаково хорошо».
— Да... Гринбах... Где-то он теперь?
— Может быть, убит?
— Может быть.
Пауза.
— Ты уже демобилизовался?
— Нет еще, но уже подал рапорт.
— А-а...
Пауза.
— А помнишь наши гимназические песни?
Леська подхватил:
Оба:
— Еще кофейку?
— Нет, спасибо. Хватит,
— Может быть, простого с ликером или коньяком?
— Нет, нет.
Пауза.
— Так ты уже демобилизовался?
— Я тебе ответил: еще нет, но подан рапорт.
— Да, да. Но сначала нужно, чтобы ты сделал одно хорошее дело.
— Как! Еще одно хорошее?
— Милый! После того, как ты пошел работать к белогвардейцам, твой «Синеус» абсолютно забыт. Теперь ты должен чем-нибудь загладить свою службу в Осваге.
— Загладить...
— А ты что думал?
— Но ведь я демобилизуюсь.
— А нам какая от этого польза?
— Чего же ты еще хочешь?
— Ты должен выведать, куда Врангель бросит десант.
— Какой десант?
— Не прикидывайся!
— Ей-богу, ничего не знаю...
— Врангель собирается бросить десант в районе Каркинитского залива. Мне нужно знать, куда именно.
— Кто же мне об этом скажет?
— В Осваге, наверно, все известно. А неизвестно сейчас — будет известно завтра.
— Ты понимаешь, чего ты от меня требуешь?
— Понимаю. Но и ты понимаешь, что обязан это сделать. Прежде всего для самого себя.
— Как ты меня мучаешь!
— А ты меня! Связался черт с младенцем.
Вокруг Карсавиной снова восседало целое общество: Дуваны, атаман и Артемий Карпович, свалившийся на Леськину голову, как с крыши кирпич.
Атаман упоенно рассказывал о своей юности, стараясь говорить красивым голосом и обращаясь исключительно к Алле Ярославне, а ее супруг перебегал ревнивыми глазками с нее на атамана.
Леська был очень доволен, что не застал Карсавину одну. После той знаменитой ночи он не знал, как войти, что сказать. Но теперь он скромно уселся позади всех.
Сеня встал, подошел к самовару, налил стакан чаю и преподнес Елисею. Кроме товарища, никто не обращал на него внимания. В особенности Алла Ярославна.
— Был я тогда молоденьким юнкером, — рассказывал Богаевский. — Дортуары наши находились на втором этаже. И вот однажды за целый час до подъема я въехал туда на коне и — что бы вы думали? — начал брать барьеры, а «барьерами» этими были кровати моих товарищей. Что там поднялось! Все вскочили, извините за выражение, в дезабилье и забились в угол, а кто не успел, скорчился на постели в три погибели и с ужасом подумал: зашибет его конь или не зашибет?
— И что же? — спросила Алла Ярославна, по-прежнему не замечая Леськи. — Не растерзали вас юнкера?
— Ну зачем же? — зажурчал Богаевский. — Все-таки молодечество. А это у нас, военных, в цене.
Абамелек не выдержал. Ему тоже хотелось покрасоваться перед женой.
— Вот вы говорите «молодечество». А ведь его можно проявить не только в военном деле. Был я еще молодым доцентом и набросал реферат о «Скупом рыцаре». О скупых писали многие: Плавт, Шекспир, Мольер, Гольдони, даже Гофман. У них также звенели цехины и рейхсталлеры, создавая как бы поэзию стяжательства. Но я трактовал Пушкина иначе. О чем говорит он в «Скупом рыцаре»? О борьбе скупого отца и расточительного сына? Да, но это побочная линия. Главная — это рыцарь-ростовщик и ростовщик-еврей. Оба они, в сущности, приравнены. Высокий титул барона ничем решительно не возвышается над низким званием жида. Я сказал бы даже, что он...
— Но самое трудное было впереди, — бесцеремонно перебил его Африкан Петрович. — Вверх-то я въехал. А как теперь вниз? Конь боится пропасти, скользит по лестнице, нейдет. Что делать? И вот представьте: все мои юнкера пришли на помощь. Общими усилиями передвигали коню передние ноги со ступеньки на ступеньку. А вы говорите, дорогая, «растерзали»...
— Замечательно! — воскликнул Абамелек. — Но, извините, я еще не кончил. В своем реферате я обращался к режиссеру Мейерхольду с предложением поставить «Скупого рыцаря» так, чтобы какие-то строки из монолога ростовщика-барона вложить в уста ростовщика Соломона. Ну, хотя бы эти... После слов еврея:
