О, юность моя!

вставить слова барона из сцены второй:

Лишь захочу — воздвигнутся чертоги;
В великолепные мои сады
Сбегутся нимфы резвою толпою;
И музы дань свою мне принесут,
И вольный гений мне поработится,
И добродетель и бессонный труд
Смиренно будут ждать моей награды.

А во второй сцене барон произносит эти же строки, как ему и положено автором. Представляете эффект? А? Это вам не лошадь на втором этаже.

— Потрясающе! — воскликнул Дуван-Торцов. — И, конечно, только Мейерхольд посмел бы отважиться на такой ход.

Абамелек ликовал. Атаман сидел расстроенный и на­кручивал свой пышный ус на указательный палец.

Тут-то и решил выступить Елисей. Точным глазом боксера он увидел, что Богаевский «раскрылся». Атаман пойдет на все, если дать ему повод восстановить свой «ореол» в глазах Карсавиной. Чутье разведчика подска­зало Елисею, что действовать надо сейчас, сию минуту, и бить под самый вздох.

— Я вполне понимаю всю прелесть реферата Артемия Карпыча, — сказал Елисей, — но все это из области эсте­тики, не больше. В наше суровое время не она решает проблему эпохи. Африкан Петрович рассказал нам ин­тересный анекдот из своей юности, но почему-то не хочет поделиться с нами думами о тех огромных задачах, ко­торые ему приходится решать сегодня.

— О чем вы говорите, молодой человек? — с надеж­дой спросил атаман.

— Я говорю о том, что сегодня вы, Африкан Петро­вич, человек истории. От того, как вы сейчас поступите, зависит судьба России.

Атаман покраснел от этих льстивых слов и мягко по­пытался их отвести:

— Ну, вы преувеличиваете...

— Нисколько! Вот почему ваш рассказ о коне нас не удовлетворил. Мы хотели бы услышать рассказ о коннице. Евпаторийцы взволнованы тем, что под городом на берегу моря разбит лагерь казаков. Евпаторийцы спра­шивают: неужели в такие острые дни лошадей привезли на морские купания?

— Да, действительно! — обрадованно подхватил Абамелек. — Создается впечатление, будто этот курорт пре­вращен в мирную казарму для такой боевой части, как донская кавалерия.

Атаман снова попал в центр внимания, откуда ему трудно было бы теперь выбраться, да он и не пытался этого сделать.

— Господа! — сказала Карсавина. — Мы требуем от Африкана Петровича чуть ли не выдачи военных тайн. Это некорректно. Переменим тему. Так что же, Артемий, было с Мейерхольдом? Как он отнесся к твоему пред­ложению?

«Милая... — подумал Елисей. — Как ты мне помога­ешь! Неужели сознательно?»

— Мейерхольд о нем даже не узнал.

— Но почему? Ты ведь мог послать ему свой реферат.

— Понимаешь... Не решился. Струсил.

— Но при чем тут военные тайны? — снова вступил в разговор Африкан Петрович. — Что именно вас интере­сует?

— Нас интересует, что именно вы намерены делать с казаками! — раздраженно ответил Дуван- Торцов. — С нас, обывателей, все время берут контрибуцию на со­держание этого войска, и я хотел бы знать, долго ли та­кое положение продлится.

— Теперь-то уж недолго.

— Но что, что предполагается? Только вчера с меня взяли пятнадцать тысяч рублей. Имею я право хотя бы на какой-нибудь намек?

Атаман смутился и развел руками.

— На базаре говорят, — сказал Леська с самой наив­ной интонацией, — что предполагается десант на Хорлы. Вот вам и военная тайна.

— Хорлы? — рассмеялся атаман. — Пусть говорят. Нам это выгодно.

— Почему?

— Потому что чепуха! К Хорлам есть только два подъездных пути с моря. Разве это может нас устроить? Да и пристань там всего в сто саженей. Хорлы!

Он снова расхохотался.

«Ура! — весело подумал Леська. —Он себя выдал. Если б не решили организовать десант именно в Каркинитском заливе, Африкан не знал бы так подробно какие-то захудалые Хорлы. Очевидно, в штабе изучали этот вариант и забраковали его. Остается Скадовск! Ничего другого».

Леська хотел тут же бежать к Еремушкину, но решил все же дождаться Шокарева.

Когда все, кроме Абамелека, ушли, Елисей спросил Карсавину:

— Я вам сегодня не нужен?

— Нет! — резко ответил Абамелек.

На улице Леську поджидал Еремушкин.

— Ну? Выяснил что-нибудь?

— Десант предполагается на Скадовск. Но, может быть, это только догадка.

— Ну-ну, расскажи, в чем дело!

Когда Елисей изложил ему мысли Андрона и реплику Богаевского, Еремушкин сказал:

— Это всерьез. Это очень всерьез.

И тут же засуетился.

— Айда! Иди к своему Шокареву, а я пойду доло­жить кому надо.

Леська отправился к Шокареву.

Володя по-прежнему ничего не знал о десанте, но зато снова сварил турецкий кофе в медной кастрюлечке с длинной ручкой. Они сидели теперь на диване в гостиной. И опять началось: «А помнишь?», «А помнишь?»

— А помнишь, как мы играли в самоубийство? Клали в барабан пятизарядного револьвера одну пулю, потом ударяли по барабану пальцем, а когда он останавливал­ся, стреляли наудачу...

— Да. Ты стрелялся. Я стрелялся. А Листиков, под­лец, ни в какую...

— За что мы его очень подробно били.

Воспоминания сближали друзей, но дело оставалось делом.

— Ты что-нибудь выяснил? — спросил наконец Ели­сей.

— Да пока ничего.

— Извини меня, Володя, но ты напоминаешь мне дрессированного льва, который с отвращением на морде прыгает сквозь огненный обруч.

— Ты прав, Осваг — это действительно огненный об­руч. Малейшая неосторожность — и можешь заработать виселицу.

— А ты предпочитаешь красный расстрел?

Володя поглядел на Леську затравленными глазами.

— У тебя нет выхода, — продолжал Елисей. — Поэто­му нужно рисковать. Риск — это прежде всего надежда.

Дня через три горничная Даша спустилась в подвал к Леське:

— Елисей! Вас требуют Алла Ярославна.

— Артемий Карпыч тоже там?