рые могли бы тебе понравиться. Ты к тому же производишь впечат ление очень понятливого человека.
Настало полное и очень долгое молчание. Секретарь постарался уверить себя, что ослышался, представил себе этого Га-Ноцри повешенным тут же у балкона, постарался представить, в какую именно причудливую форму выльется гнев прокуратора, не представил, ре шил, что что-то нужно предпринять, и ничего не предпринял, кроме того, что руки протянул по швам.
И еще помолчали.
После этого раздался голос прокуратора:
– Ты был в Египте?
Он указал пальцем на таблицу, и секретарь тотчас поднес ее про куратору, но тот отпихнул ее рукой.
– Да, я был.
– Ты как это делаешь? – вдруг спросил прокуратор и уставил на Ешуа зеленые, много видевшие глаза. Он поднес белую руку и посту чал по левому желтому виску.
– Я никак не делаю этого, прокуратор, – сказал, светло улыбнув шись единственным глазом, арестант.
– Поклянись!
– Чем? – спросил молодой человек и улыбнулся пошире.
– Хотя бы жизнью твоею, – ответил прокуратор, причем доба вил, что ею клясться как раз время – она висит на волоске.
– Не думаешь ли ты, что ты ее подвесил, игемон? – спросил юно ша. – Если это так, то ты ошибаешься.
– Я могу перерезать этот волосок, – тихо сказал Пилат.
– И в этом ты ошибаешься. Но об этом сейчас, я думаю, у тебя нет времени говорить. Но пока еще она висит, не будем сотрясать воздух пустыми и бессмысленными клятвами. Ты просто поверь мне – я не враг.
Секретарь искоса заглянул в лицо Пилату и мысленно приказал себе ничему не удивляться. Пилат усмехнулся.
– Нет сомнения в том, что толпа собиралась вокруг тебя, стоило тебе раскрыть рот на базаре.
Молодой человек улыбнулся.
– Итак, ты говорил о царстве истины?
– Да.
– Скажи, пожалуйста, существуют ли злые люди на свете?
– Нет.
– Я впервые слышу об этом, и, говоря твоим слогом, ты ошиба ешься. К примеру – Марк Крысобой-кентурион – добрый?
– Да, – ответил [юноша], – он несчастливый человек. С тех пор, как ему переломили нос добрые люди, он стал нервным и несчаст ным. Вследствие этого дерется.
Пилат стал хмур и посматривал на Ешуа искоса. Потом прогово рил:
– Добрые люди бросались на него со всех сторон, как собаки на медведя. Германцы висели на нем. Они вцепились в шею, в руки, в ноги, и, если бы я не дорвался до него с легионерами, Марка Крысобоя не было бы на свете. Это было в бою при Идиставизо. Но не будем спорить о том, добрые ли люди германцы или недобрые… Так ты называ бродяга, стало быть, ты должен молчать!
Арестант моргнул испуганно глазом и замолчал.
Тут внезапно и быстро на балкон вошел молодой офицер из леги она с таблицей и передал ее секретарю.
Секретарь бегло проглядел написанное и тотчас подал таблицу Пилату со словами:
– Важное дополнение из Синедриона.
Пилат, сморщившись, не беря в руки таблицу, прочел написанное и изменился в лице.
– Кто этот из Кериота? – спросил он тихо.
Секретарь пожал плечами.
– Слушай, Га-Ноцри! – заговорил Пилат. – И думай, прежде чем ответить мне: в своих речах ты упоминал имя великого кесаря? От вечай правду!
– Правду говорить приятно, – ответил юноша.
– Мне неинтересно, – придушенным голосом отозвался Пи лат, – приятно тебе это или нет. Я тебя заставлю говорить правду. Но думай, что говоришь, если не хочешь непоправимой беды.
– Я, – заговорил молодой человек, – познакомился на площади с одним молодым человеком по имени Иуда, он из Кериота…
– Достойный человек? – спросил Пилат каким-то певучим голо сом.
– Очень красивый и любознательный юноша, но мне кажется, – рассказывал арестант, – что над ним нависает несчастье. Он стал ме ня расспрашивать о кесаре и пожелал выслушать мои мысли относи тельно государственной власти…
Секретарь быстро писал в таблице.
– Я и высказал эти мысли.
– Какие же это были мысли, негодяй? – спросил Пилат.
– Я сказал, – ответил арестант, – что всякая власть является на силием над людьми и что настанет время, когда никакой власти не будет. Человек перейдет в царство истины, и власть ему будет не нужна.
Тут с Пилатом произошло что-то страшное. Виноват ли был в этом усиливающийся зной, били ли ему в глаза лучи, отражавшиеся от белых колонн балкона, только ему померещилось, что лицо арес танта исчезло и заменилось другим – на лысой голове, криво надетый, сидел редкозубый венец; на лбу – смазанная свиным салом с какой-то специей – разъедала кожу и кость круглая язва; рот беззубый, нижняя губа отвисла. Пилату померещилось, что исчезли белые камни, даль ние крыши Ершалаима, вокруг возникла каприйская зелень в саду, гдето тихо проиграли трубы, и сиплый больной голос протянул:
– Закон об оскорблении…
Пилат дрогнул, стер рукой все это, опять увидел обезображенное лицо арестанта и подумал: «Боги, какая улыбка!»
– На свете не было, нет и не будет столь прекрасной власти, как власть божественного кесаря, и не тебе, бродяга, рассуждать о ней! Оставьте меня здесь с ним одного, здесь оскорбление величества!
В ту же минуту опустел балкон, и Пилат сказал арестанту:
– Ступай за мной!
В зале с золотым потолком остались вдвоем Пилат и арестант. Бы ло тихо, но ласточка влетела с балкона и стала биться под потол ком – вероятно, потеряв выход. Пилату показалось, что она шуршит и кричит: «Корван – корван».
Молчание нарушил арестант.
– Мне жаль, – сказал он, – юношу из Кериота. У меня есть пред чувствие, что с ним случится несчастие сегодня ночью, и несчастье при участии женщины, – добавил он мечтательно.
Пилат посмотрел на арестанта таким взглядом, что тот испуганно заморгал глазом. Затем Пилат усмехнулся.
– Я думаю, – сказал он придушенным голосом, – что есть койкто, кого бы тебе следовало пожалеть еще ранее Искариота. Не по лагал ли ты, что римский прокуратор выпустит негодяя, произно сившего бунтовщические речи против кесаря? Итак, Марк Крысобой, Иуда из Кериота, люди, которые били тебя на базаре, и я, это все – добрые люди? А злых людей нет на свете?
– Нет, – ответил арестант.
– И настанет царство истины?
– Настанет, – сказал арестант.
– В греческих ли книгах ты вычитал это или дошел своим умом?
– Своим умом дошел, – ответил арестант.
– Оно не настанет, – вдруг закричал Пилат больным голосом, как кричал при Идиставизо: «Крысобой попался!». – Сейчас, во вся ком случае, другое царство, и если ты рассчитывал проповедовать и дальше, оставь на это надежду. Твоя проповедь может прерваться сегодня вечером! Веришь ли ты в богов?
– Я верю в Бога, – ответил арестант.
– Так помолись же ему сейчас, да покрепче, чтобы он помутил разум Каиафы. Жена, дети есть? – вдруг тоскливо спросил Пилат и бешеным взором проводил ласточку, которая выпорхнула.
– Нет.
– Ненавистный город, – заговорил Пилат и потер руки, как бы обмывая их, – лучше бы тебя зарезали накануне. Не разжимай рот! И если ты произнесешь хотя бы одно слово, то поберегись меня!
И Пилат закричал:
– Эй! Ко мне!
Тут же в зале Пилат объявил секретарю, что он утверждает смерт ный приговор Синедриона, приказал Ешуа взять под стражу, кор мить, беречь как зеницу ока и Марку Крысобою сказал:
– Не бить!
Затем Пилат приказал пригласить к нему во дворец председателя Синедриона, первосвященника Каиафу.
Примерно через полчаса под жгучим уже солнцем у балкона стояли прокуратор и Каиафа. В саду было тихо, но вдали ворчало, как в прибое, море и доносило изредка к балкону слабенькие вы крики продавцов воды – верный знак, что ершалаимская толпа тысяч в пять собралась у лифостротона, ожидая с любопытством приговора.
Пилат начал с того, что вежливо пригласил Каиафу войти во дво рец.
Каиафа извинился и отказался, сославшись на то, что закон ему не позволяет накануне праздника.
– Я утвердил приговор мудрого Синедриона, – заговорил Пилат по- гречески,- итак, первосвященник, четверо приговорены к смерт ной казни. Двое числятся за мной, и о них здесь речь идти не будет. Но двое – за Синедрионом – Варраван Иисус, приговоренный за по пытку возмущения в Ершалаиме и убийство двух городских стражни ков, и второй – Га-Ноцри Ешуа, или Иисус. Завтра праздник Пасхи. Согласно закону, одного из двух преступников нужно будет выпус тить на свободу в честь праздника. Укажи же мне, первосвященник, кого из двух преступников желает освободить Синедрион – Варравана Иисуса или Га-Ноцри Иисуса? Прибавлю к этому, что я, как пред ставитель римской власти, ходатайствую о выпуске Га-Ноцри. Он – сумасшедший, а особенно дурных последствий его проповедь не име ла. Храм оцеплен легионерами и охраняется, ершалаимские зеваки и врали, – вяло и скучным голосом говорил Пилат, – ходившие за ГаНоцри, разогнаны, Га-Ноцри можно выслать из Ершалаима; между тем в лице Варравана мы имеем дело с очень опасным человеком; не говоря уже о том, что он убийца, но взяли его с бою и в то время, когда он призывал к прямому бунту против римской власти. Итак?
Чернобородый Каиафа ответил прокуратору:
– Великий Синедрион в моем лице просит выпустить Варра вана.
– Даже после моего ходатайства, – спросил Пилат и, чтобы про чистить горло, глотнул слюну, – повтори, первосвященник.
– Даже после твоего ходатайства прошу за Варравана, – твердо повторил Каиафа.
– Подумай, первосвященник, прежде чем в третий раз отве тить, – глухо сказал Пилат.
– В третий раз прошу за Варравана невиновного бродячего философа! Темным изуверам от него – беда! Вы предпочитаете иметь дело с разбойником! Но, Каиафа, дешево ты не
