— Моя дочка не привыкла работать. Она будет ехать в кибитке. Где служанка ее?
Тут рассердился Айван, топнул ногой.
— Я много сделал. Сделай ты хоть одно. Или ты можешь только истреблять людей?
Испугалась. Сделала шаманка рабыню: лицом красивая, но один глаз крив — в насмешку сделала кривую рабыню.
Покочевал Айван со стадом на свою землю.
Со всех сторон съезжаются люди смотреть на его поезд.
Молодые парни говорят:
— О Неускат, дочь жены Корауге, ты очень красива, по слухам. Посмотри хоть раз.
Увидели лицо рабыни, говорят:
— Ого, не слишком красива. Лицо хорошо, но все-таки кривая.
Говорят другие:
— Нет, это не та. Это — рабыня, хозяйка — в кибитке.
Пристали к Айвану:
— Дай взглянуть на дочь жены Корауге.
— Карэм. Если посмотрите — умрете: слишком красива, — сказал Айван.
Приехали на место.
Съезжается народ больше прежнего. Старики с посохами, пожилые люди, среднего возраста, молодые люди.
Старики говорят:
— Айван, покажи хоть нам, старикам.
— Нет, увидите — умрете.
— Разве мы безумны? Разве мы юноши? Покажи, пусть увидим женскую красоту, — просят старики.
— Хорошо, — согласился наконец Айван и велел жене высунуться.
Как увидели старики Неускат, так от зависти все умерли.
Стал жить Айван с красавицей женой Неускат…»
Так закончил старик сказочник.
— Еще расскажи, еще! — кричали со всех сторон дети.
— Расскажи, расскажи еще! Мы давно не слышали твоих сказок, — пропищал маленький Рультуге.
— Хватит, — поднимаясь с пола, сказал старик. — Правда? — с улыбкой спросил он стоявшую здесь же Таню.
Вскоре были накрыты столы. С трудом уговорили старика Тнаыргына поужинать вместе с детьми. Его смущало то, что ужинать надо было, сидя на скамейке. Но старик все же сел за стол. Казалось, что его смешит обычай русских, а может быть, он улыбался оттого, что ему приятно было видеть заботу о чукотских детях. Его строгое лицо с живыми, умными глазами было необычно подвижно. Казалось, Тнаыргын хотел заметить все.
Таня наблюдала за стариком и, встречаясь с ним взглядом, чувствовала себя смущенно. Она сидела на противоположном конце стола и изредка незаметно поглядывала на него. Таня думала:
«А вдруг старику что-нибудь не понравится? Ведь достаточно одного его слова — и от школы останется только воспоминание: приедут родители и увезут учеников».
Около стола стоит в белом колпаке улыбающийся Го Син-тай. Он посмотрел на старика, и, подойдя к нему, с китайской почтительностью сказал:
— Старика, кушай надо!
Тнаыргын улыбнулся и, наклонясь к Алихану, спросил:
— Что говорит китай?
Алихан перевел, и старик, повернувшись к Го Син-таю, закивал головой, не собираясь, однако, есть. Он смотрел, как ели дети, смотрел на учительницу.
— Алихан, — спросил он, — как ее зовут?
— Таня, — тихо ответил Алихан.
— Эгей! — протянул старик, мотнув седой головой.
Спустя немного времени Тнаыргын обратился к учительнице:
— Таня-кай!.. — и заговорил по-чукотски.
— Алихан, что говорит старик? — спросила Таня.
— Он говорит: посиди вот здесь, со мной рядом.
Старик заулыбался и опять проговорил:
— Таня-кай, Таня-кай!
— Что еще он говорит?
— Он называет тебя так. По-чукотски это значит: маленькая Таня. Наверно, по-русски это — Танечка.
Это ласковое обращение старика вдруг вывело Таню из состояния душевного равновесия. Волнуясь, она встала из-за стола и пошла к старику, сдержанно улыбаясь.
— Вот сюда садись, Таня-кай! — хлопая ладонью по скамейке, сказал старик.
И когда Таня села рядом, Тнаыргын сказал Алихану:
— Скажи этой русской девушке, что она носит в себе доброе сердце. Мои глаза видят это очень хорошо.
Затем, повернувшись к учительнице и глядя ей в глаза, он сказал:
— Хорошие твои глаза… как чистое небо… Ты люби их, Таня-кай… — и он жестом показал на детей. — Мы ведь тоже луораветланы — настоящие люди. И вы, русские, приехавшие в этом году, тоже настоящие люди.
Таня внимательно слушала его слова, и казалось ей, что она без перевода понимает все, что говорит старик.
В ночь Тнаыргын уехал в стойбище.
ТОСКА ПО ЯРАНГАМ
Вскоре наступили тревожные дни.
Школьники затосковали. Прежняя веселость исчезла. Дети уже не были так внимательны на занятиях.
Когда установилась хорошая погода и на культбазу понаехало до двух десятков нарт, детей невозможно было удержать в школе даже во время классных занятий.
Все они толпились у нарт, гладили собак, нежно с ними разговаривали и, казалось, жаловались псам на свою «горькую долю».
А псы вставали на задние лапы и бросались в объятия детей, крутили хвостами и поскуливали.
Жизнь школы вышла из нормальной колеи. Дети потеряли всякий интерес к учению. Их уже не занимали ни карандаши, ни бумага, ни даже шумные, веселые игры в школьном зале. Занятия с переводчиком утомляли их. Детям скучно было слушать «немых» учителей. Им надоело преподавание с помощью мимики, жестов и нескольких фраз, произносимых учителями с раздражающим акцентом. Они впали в состояние томительной тоски. Учителя приходили в отчаяние.
Приезд родителей озлоблял детей. Они думали: почему родители отказались от них и не берут их обратно в яранги? Крайне обеспокоенный таким состоянием учеников, председатель совета Ульвургын каждый день приезжал к нам и утром и вечером. Мы часами сидели с ним, разговаривая о детях, о школе.
Ульвургын соглашался держать детей в школе, но в душе он был против этой праздной затеи,
