ему золотые горы, после чего к Твену выстроилась целая очередь изобретателей с патентами паровых котлов и прочей ерунды. И Твен всё вкладывал и вкладывал… Короче, десять лет спустя его «Компэни» с треском обанкротилась, задолжав шестьдесят тысяч самому юмористу, шестьдесят пять его жене и примерно по тысяче еще девяносто шести кредиторам.
«Ну-с?» — спросили хмурые кредиторы. «Я расплачУсь, — совсем по-вальтерскоттски ответил Твен, — Только отсрочьте платеж». «Легко», — сказали кредиторы и включили счетчик.
«Из тех, кто становится банкротом в пятьдесят восемь лет, — заявил, оглянувшись, один из них, — только пяти процентам удается потом привести свои финансовые дела в порядок». Твена передернуло: ему было как раз пятьдесят восемь. «Пяти процентам? — хмыкнул другой, — Куда там! Это не удается никому из них». И Твена передернуло еще раз…
И, сгребя жену с дочерью в охапку, он отправился в «лекционный набег вокруг света» — Австралия, Новая Зеландия, Тасмания, Цейлон, Индия, Южная Африка… «Мы читали лекции, разбойничали и грабили в течение тринадцати месяцев», — вспоминал Твен о том мировом турне.
Потом он уединился где-то на окраине Лондона, где быстро-быстро написал книжку «По Экватору». Одним словом, к началу 1899-го всем кредиторам было выплачено «по сто центов за каждый доллар»…
В пересказе Твена эта история звучит как анекдот. Дочь же остряка вспоминала, что в те годы он писал «Беспрерывно, как никогда в жизни». Да и эпиграф к «Экватору» был не очень смешным: «Сокровенный источник юмора не радость, а горе. На небесах юмора нет»…
В июле 1901 года Уильям Сидни Портер вышел из ворот каторжной тюрьмы города Колумбус, штат Огайо, не только досрочно, но и в статусе популярного писателя О’ГЕНРИ. Его рассказы вот уже полтора года печатались в самых разных журналах страны, принося неплохой доход. То есть у вчерашнего заключенного № 30664 имелось достаточно средств, чтобы навсегда забыть о кормившем его когда-то, а потом упекшем за решетку банковском деле.
И покантовавшись с полгода у родных в Питтсбурге, он перебрался в Нью-Йорк, где тут же превратился в одного из ведущих американских новеллистов. И вскоре зажил на широкую ногу. При этом находился в вечном долгу перед издателями. Отчего был вынужден работать как проклятый.
Биографы не упускают случая подчеркнуть, что наиболее плодотворными для писателя были 1904 и 1905 года — пора, когда он «каждый день писал по рассказу для «Санди Уорлд».
Что вряд ли. Потому как в году минимум 364 дня, а от Уилла осталось немногим больше 280 рассказов, юморесок и скетчей, и это, сами понимаете, входит в некоторое противоречие с элементарной арифметикой. Но видит бог: не напиши он даже ничего, кроме истории Лопнувшего Треста, нам очень даже было бы, о чём вспоминать сегодня…
Раз один штатовский издатель предложил УАЙЛЬДУ несколько тысяч долларов в обмен на роман объемом в сто тысяч слов. Уайльд отказался. В свойственной ему одному манере: «Мне трудно удовлетворить Ваши желания по той простой причине, что в английском языке нет ста тысяч слов». При этом сказать, что ему не нужны были деньги — соврать, и соврать от души. Скромное отцово наследство было растрачено юным денди в мановение ока. Дальше пришлось работать. После ошеломительного (читательского; критика была гораздо сдержанней) успеха изданной за свой счет первой книги — она называлась не по-уайльдовски скромно и совсем как у Бернса: «Стихотворения» — начинающий 27-летний литератор понял, что может позволить себе зарабатывать обыкновенной болтологией. И отправился в Америку — читать лекции об искусстве. Проще говоря: мотался по стране и выступал. Приезжал, читал стихи, острил — в смысле, проповедовал, как казалось ему самому — получал на карман, участвовал в прощальном банкете и ехал дальше. К вопросу о властителях дум: вы можете представить себе ситуацию, позволяющую нынешнему поэту жить с публичных выступлений?..
Уайльду было, конечно, проще многих: записной пижон и чудила, он работал в манере гаера, представляясь просвещенному Новому Свету этаким молодым Уитменом из-за океана. Он появлялся перед аудиторией в коротких до колен штанишках, в длинных черных чулках и золотистом пиджаке, «украшенным огромным цветком, нередко подсолнечником». Плюс эти его непременные и неприемлемые тогда кудри до плеч. Не столько поэт, сколько манежный. В общем, Уайльду платили…
По возвращению из турне он начал редактировать — ну не символично ли? — журнал «Женский мир». Но с доходами было по-прежнему туго. Во всяком случае, поэму «Сфинкс» поэт планировал издать (шутил) всего в трех экземплярах: один для себя, другой для Британского музея, третий для неба. Уточняя: «Хотя относительно музея у меня есть некоторые сомнения»…
Богатым Уайльда сделали не «Кентервильское привидение» и даже не «Портрет Дориана Грея», а первая его пьеса «Веер леди Уиндермир». Пресса продолжала клеймить наглого вольнодумца позором, зато публика раскупила билеты на много спектаклей вперед.
Таким образом, до 36 лет Оскар Уайльд, скажем так, прозябал. А четыре года спустя оказался за решеткой. «…и ежегодный доход, превышающий в 1895 году — год катастрофы — 8000 фунтов, вдруг исчез, и поэт очутился в тюрьме без денег. Театральные дирекции мгновенно выбросили все его пьесы. Книжные торговцы сожгли экземпляры его книг» — читаем мы у Бальмонта… Из тюрьмы поэт вышел «больным, угнетенным, униженным, без всяких средств к существованию». То есть, человеку, кажущемуся нам теперь этаким рафинированным эстетом и снобом в кружевах и лайковых перчаточках, судьба отпустила всего четыре года материального благополучия…
Остаток жизни потрясатель общественных устоев провел в изгнании и нужде, умер в Париже в крайней бедности…
В зрелом уже возрасте пришел успех и к ШОУ.
Хотя зарабатывать на жизнь литературой он взялся довольно рано — в шестнадцать лет: ударился в поденный газетный труд, пытаясь пробиваться музыкальными и театральными рецензиями. В последующие девять лет ему удалось опубликовать всего одну статью. Джордж получил за нее пятнадцать шиллингов, и жил всё это время на средства матери. Потом плюнул на журналистику и рискнул попробоваться в прозе. Его первые пять романов были отвергнуты издателями как непригодные ни к чтению, ни, тем более, к напечатанию…
В 1925-м Шведская академия присудила-таки ему Нобелевскую премию. Шоу поблагодарил за оказанную честь, медальку принял, но от денег отказался, заявив, что расценивает награду как «спасательный круг, брошенный пловцу, который уже благополучно добрался до берега»…
А тринадцать лет спустя за сценарий «Пигмалиона» он получил «Оскара» и стал первым и до сей поры единственным на земле человеком, удостоившимся высших наград и в литературе, и в кинематографе.
Ох уж эти джентльмены писательской удачи!..
А вот КИПЛИНГ Нобелевку взял. Хотя к тому моменту тоже не бедствовал (за несколько лет до этого на гонорары с «Кима» он купил приличное имение в Сассексе). Вслед за премией сразу четыре университета — Оксфордский, Кембриджский, Эдинбургский и Даремский — избрали его в свои почетные доктора. Но главное: с этого момента каждое слово, выходившее из-под пера г-на Киплинга, стоило ровно шиллинг. И, стало быть, за любые его две строки издатели платили фунт — в тогдашнем эквиваленте пять наших рублей золотом. Диккенсу такое не снилось. Не говоря уже о Дойле, всего шестью годами ранее выторговывавшему себе у издателя по фунту за двести слов не чего-нибудь, а той самой «Собаки Баскервилей» — и это вдесятеро дешевле, если вам считать неохота…
И больше о Нобелевских стипендиатах — лауреатах, пардон — не будем. С ними все как-то более или менее ясно: бац однажды и миллион без малого. А мы вспомним писателя, обретшего материальную независимость не в виде награды за былые заслуги, но упорным, что называется, повседневным трудом. Хотя в стахановско-бальзаковском творческом энтузиазме он вроде бы никем прищучен не был. Речь о нелауреате Нобелевской премии НАБОКОВЕ…
Добрую треть века после бегства с родины Владимир Владимирович вел жизнь небогатого эмигранта. Очень небогатого. Настолько, что здравомыслящие родители его невесты едва не расторгли в свое время помолвку с непутевым «сочинителем стишков».
Нет, какие-то ценности Набоковым из России вывезти удалось. На них и жили первое время. На них же Лоди (так звали его домашние — на английский манер) даже выучился в Кембридже. А потом деньги кончились. А как на грех и отца убили — не то монархисты, не то фашисты какие-то стреляли в Милюкова, а Владимир Дмитриевич заслонил. Или просто оказался на линии огня. Но так или иначе дальше 22-летнему Володе пришлось заботиться о себе самостоятельно.
