церемониалов, Варвара Петровна подготовилась к встрече с сыном так изобретательно, как только смогла: выгнала и выстроила вдоль подъездной аллеи всех жизнеспособных мужиков и баб. Завидев хозяйского сына, они «громко и радостно» приветствовали его. Сын рассердился, повернул лошадей и укатил обратно. Маменька не простила ему этой выходки до самой смерти. Со всеми, разумеется, вытекающими…
И стать одним из самых высокооплачиваемых в истории русской литературы авторов Ивана Сергеевича вынудила обыкновенная нужда. Видимо, наставления Белинского пошли впрок: к финалу жизни Тургенев получал за свои творения эксклюзивные 500 рублей с листа…
Контраста ради: ДОСТОЕВСКОМУ за авторский лист «Преступления и наказания» (в частности) платили скромно: полторы сотни рублей. Каждым новым романом Федор Михайлович лишь латал очередную прореху в семейном бюджете… В 1873-м, уже через два года после того, как с рулеткой было покончено, он писал жене: «Тяжело нам будет с тобою, Аня. Ещё тяжелее моя работа, которая так мало даёт мне и убивает меня, так что я надолго не способен буду что-нибудь сделать, чтобы нажить хорошие деньги. А долги наши всё растут и растут»… Федор Михайлович и умер-то через два дня после очень серьезного разговора с сестрой: Вера Михайловна приехала «просить его отказаться от своей доли рязанского имения, доставшейся по наследству от тётки». Со слов дочери писателя «была бурная сцена с объяснениями и слезами», отчего у Достоевского горлом хлынула кровь.
Дальнейшее известно…
В четком соответствии со своей неумолимой доктриной «драть сколь можно больше» по принципиальной цене в 500 рублей за лист продал «Русскому вестнику» «Войну и мир» и ТОЛСТОЙ. Здесь заметим, что «Преступление и наказание» и «Война и мир» очутились на издательском рынке практически одновременно…
Больше того: Лев Николаевич лично занимался подготовкой издания эпопеи: вёл учет типографских затрат, контролировал процесс печати и финансовые операции как издателя, так и торговой сети, продажу книг и даже «движение на складах», под что вытребовал себе лишние 5 % с реалти — за «свое спокойствие». А вскоре заключил договор на издание своих сочинений в 11 томах, получив за это 25 тысяч — чистыми и авансом. В договорах и сделках граф был жесток и неуступчив: платить ему полагалось только вперед. Такой подход в нем воспитала одна давняя история…
Хорошо известно, что, опубликовав «Детство», Некрасов не дал молодому автору ни копейки. Ну просто правило такое было: первая публикация не предполагала гонорара. И 24-летний Толстой — владелец полутора тысяч гектаров земли и семи сотен живых душ — устроил Николаю Алексеевичу показательный скандал и зло ругал в письме — за небольшие поправки и за то, что НЕ ЗАПЛАТИЛИ…
И его можно было понять. Литературный труд изначально был для Льва Толстогоне барской прихотью, но способом заработка. И желавший привязать к журналу перспективного автора Некрасов обещал ему за последующие произведения «лучшую плату» — по 50 рублей серебром за лист. После «Записок маркера» он платил Толстому уже по 75, а после «Набега» и «Святочной ночи» по 100. Но Лев Николаевич всё усиливал прессинг, пока не добился прибавки в виде процентных отчислений от доходов «Современника». О выходе за рекордную для России планку в полтысячи целковых за лист мы уже говорили…
Толстой любил деньги и делал их всеми доступными ему средствами. На регулярные гонорары и приданое жены он привел в порядок расхристанное яснополянское хозяйство. И вскоре имение уже прилично обеспечивало его неуемно растущую семью. Три сотни свиней, десятки коров, сотни породистых овец, тьма-тьмущая птицы, пасека, винокурня, фруктовый сад, маслобойня (продукция с неё шла в Москве по 60 копеек за фунт)…
Параллельно граф принялся скупать окрестные земли. И вскоре чудом уцелевшие в недавних карточных баталиях 750 наследных десятин превратились четыре с половиной тысячи (шестикратное увеличение). Но преуспевающему писателю и этого было недостаточно. Он прикупил четыре с небольшим тысячи десятин земли на Волге. И еще 1800 в Самарской губернии. Засевал их пшеницей и умножал свое достояние…
К середине 80-х он устал от коммерции и подписал передачу всей недвижимости, оценивавшейся к тому моменту в 550 тысяч, жене и детям. Его личный ежегодный доход в последние годы жизни составлял не более 600-1200 рублей, получаемых с Императорских театров за шедшие на их сценах «Плоды просвещения». Ну и приберегал что-то около двух тысяч на черный день…
Тут вспомним Дюма с Бальзаком: выбившись из полной нищеты на гребень самый успеха, они обезумели от достатка и, бездарно растранжирив нажитое, вернулись на исходные позиции. Благополучный же по рождению Лев Николаевич, пройдя через разорение и вернув своё с лихвой, в конце концов, наплевал на деньги как таковые. Одни нашли и потеряли, другой ровно наоборот. Которая из жизненных позиций вам милее, нам совершенно безразлично. Тут внимание фокусируется на главном: трилогия о мушкетерах, вся «Человеческая комедия» и «Анна Каренина» родились из примитивного, в общем, желания авторов разбогатеть. Всё остальное — слова и материал для диссертаций на тему художественной значимости и психологических особенностей их чудесных авторов…
Первое крупное детище ГОНЧАРОВА — «Обыкновенная история», перекупленная и опубликованная Некрасовым за четыре года до толстовского «Детства» и почти за двадцать до «Войны и мира» с «Преступлением и наказанием» — принесло ему по 200 рублей за лист. Сразу же.
Дальше — больше. Создатель и владелец знаменитой «Нивы» Адольф Федорович Маркс не раз публиковал его труды, выплачивая по тысяче за лист. И при этом Иван Александрович, в отличие от того же Льва Николаевича, всю жизнь был вынужден зарабатывать на жизнь службою. В Петербургском цензурном комитете, в Совете по делам книгопечатания (он называл эту должность местом «с тремя тысячами рублей жалованья и десятью тысячами хлопот»).
То есть: писательство в чистом виде не могло обеспечить ДАЖЕ Гончарову с его умопомрачительными гонорарами ДАЖЕ скромного существования: за «уступку авторского права на свои сочинения» он получил всего ничего — 16 тысяч рублей…
Сравните: полтора десятка лет спустя ЧЕХОВ выручил у того же Маркса за права на все свои сочинения 75 тысяч, на которые и перебрался с матерью и сестрой из подмосковного Мелихова в спасительную, как думалось ему, Ялту. При этом все вокруг, да и сам писатель, были уверены, что с продажей он сильно продешевил…
Посредником в переговорах Маркса с Чеховым выступал Сергиенко — литераторишко, от докук которого зимой 1903-го Антон Павлович неостывшим еще выскочит из бани и простынет до такого обострения туберкулеза, что врачи велят ему срочно ехать в Баденвейлер, где писатель и испустит последний дух.
Из воспоминаний Сергиенко: «Чехов верхушечно относился к своему писательскому призванию. Гудя своим звучным баском и ухмыляясь улыбкой калужского мужичка, он говорил, что литературная слава для него на заднем плане. Пишет же он для заработка. 'У меня, понимаешь, семья, — говорил он. — Ничего, брат, не поделаешь, нужно работать. Я и от медицины из-за этого отодвинулся, которую люблю больше, чем литературу. Ну что я как медик могу заработать? Сто, полтораста рублей в месяц. Да и то с трудностями. Спишь себе, понимаешь, ночью. Будят: 'Пожалте к больному'. Едешь за тридевять земель, на край света. Трясешься на извозчике, зябнешь, проклинаешь свою профессию. Приезжаешь, возишься с больными, получаешь три рубля и опять трясешься, и опять зябнешь. А тут присел к столу, посидел два-три часа, и готов очерк, т. е. 20–25 рублей почти в кармане'.»
Того же Сергиенко Антон Павлович урезонивал:
— Не стоит, брат, писать больших пьес. То ли дело водевиль. Посидел вечер, и готово.
— Неужели ты «Медведя» написал в один вечер?
— В один. А знаешь, сколько мне дает «Медведь» каждый год?
И, назвав некую кругленькую сумму — Сергиенко якобы подзабыл, какую именно — добавил: «Брось писать стихи. Пиши водевили»…
И еще из Чехова: «Подвижники нужны, как солнце. Их личности — это живые документы, указывающие обществу, что кроме людей, ведущих спор об оптимизме и пессимизме, пишущих от скуки неважные повести, ненужные проекты и дешевые диссертации, развратничающих и лгущих ради куска хлеба, есть еще люди иного порядка, люди подвига, веры и ясно осознанной цели». Очевидней очевидного, что говорил это Антон Павлович, если и не о себе исключительно, то, как минимум, о себе подобных…
