существенным из которых было то, что, судя по рассказам доносчика Иуды, Христос был самым обычным человеком. А в понимании первосвященника Синедриона обыденности в появлении мессии никак не могло быть. По преданию, его приход должен был сопровождаться многочисленными знамениями, ясно указующими на присутствие среди людей преемника Моисея, готового предстать пред ними во всем блеске небесной славы. Здесь же опытный интриган Киафа, страдающий подозрительностью, этой болезнью всех негодяев, видел лишь выскочку, занимавшегося опасной пропагандой среди восприимчивых к его идеям простых и невежественных иудеев. В полнейшей тайне собрав малый совет Синедриона, Киафа выступил перед его членами с речью, в которой не оставил «выскочке» шансов:
– Для тех, кто сегодня недоедает и угнетен, а таких в Израиле большинство, идеи этого смутьяна подобны холодной росе в час наивысшего пекла. Вместо того чтобы жить по заветам Торы и продолжать жизнь, которую до них вели их отцы и деды многие тысячи лет с тех пор, как Моисей освободил народ наш от рабства, они осмеливаются позволять себе думать, что не все в этих законах, в этой жизни столь правильно. С этим мириться Синедриону не должно. Настал час, предсказанный спасителем нашим в пустыне Синайской! Явился ложный пророк, и уничтожить не только его тело, но и душу поможет выкованное самим Моисеем Великое Копье! Долгое время ожидало оно своего часа, и вот час его настал. Убьем Христа Иисуса, дабы не смущал он народ иудейский своими лживыми проповедями, не отваживал бы народ иудейский от подлинной веры, завещанной нам в плену египетском, не отбирал бы у Предвечного паству, а у нас кусок хлеба нашего.
– Как же исполнить тобой задуманное? – бросил кто-то, и Киафа поморщился. Всегда непременно найдется кто-то чересчур любопытный из малого совета. Будто того не знают, что незачем говорить о задуманном, покуда не свершилось оно. Поэтому он широко развел свои украшенные многими драгоценными перстнями руки и попросил совет наделить его полномочиями для исполнения этой священной обязанности. Никто более возражать не стал.
Обязанность свою Киафа выполнил до конца. Извлеченное из тайника копье (с которым за тринадцать веков не произошло никаких изменений, что лишний раз доказывало его особенное происхождение), насаженное на длинное и тяжелое римское древко, было передано Киафой через нескольких подставных лиц одному из сотников римской стражи по имени Гай Кассий Лонгин – человеку незаинтересованному, обычному добросовестному служаке, подумывающему уже о том, как славно было бы по возвращении в Рим найти себе черноокую девицу послаще и зажить с ней в маленьком белом доме у берегов озера Гарда в окружении оливковых рощ, где нет этой проклятой, иссушающей все живое иудейской жары. Своими мечтами простодушный сотник частенько делился с легионерами, и те, бывало, высмеивали его, намекая на то, что слабое зрение, которым страдал Гай Кассий, не позволит ему толком разглядеть, с кем именно молодая жена впервые наставит ему рога. Он отшучивался с той грубой прямотой, что во все века отличала и будет отличать военных, но в душе проклинал свою слепоту, что столь коварно подкрадывалась все ближе и вместо двух прежних зорких глаз ныне оставила ему лишь треть от правого, левый глаз притом погасив совершенно.
Лонгин был человеком честным и мзды не брал, но Киафе было в точности известно, что именно Лонгин, и никто другой, будет руководить казнью на Лысой горе трех преступников, в числе которых оказался схваченный римской военной полицией по ложному навету Иуды Иисус. Подслеповатый сотник подмены копья будто и не заметил: в своем гениальном прозрении Моисей выковал его в точности такой же формы, что была принята в войсках Римской империи спустя тысячу лет после падения метеорита в Ливийской пустыне.
Крест был тяжелым, а тело почти совсем перестало подчиняться, и лишь благодаря невообразимой силе души он медленно шел вперед, понукаемый ударами в спину, но ни обернуться, ни представить себе того, кто эти удары наносит, уже не мог. Оставалось пройти полторы тысячи шагов, и все будет кончено. Он через силу улыбнулся: «Вернее, все только начнется, ведь иначе и быть не может. Ведь если все не так, как многократно являлось мне, если все лишь сатанинский обман, то стоила ли вся жизнь моя того, что сейчас со мною происходит?» Этот вопрос время от времени томил его, и всякий раз, когда душу охватывало смятение, он вспоминал свою мать и то, что было сказанно ею после их встречи, пронзительной и краткой, случившейся на пути из Каны в Иерусалим, когда уже невозможно было что-либо изменить, обманув тем самым идущих за ним учеников, что верили в него более всего на свете. Она стояла в толпе у дороги, и он еще издалека почувствовал ее присутствие, искал ее глазами, а каждый человек из тех, что с восторгом приветствовали его, думал, что это на него смотрит великий пророк, ему уделяет внимание, и сердце всякого наполнялось радостью и желанием жизни. Наконец он увидел ее милое, чуть постаревшее лицо, остановился, спешился, подошел и обнял ее.
– Сможешь ли ты остаться со мной? – Он покачал головой, ничего не ответил, почувствовал, как ослабли, как покорно опустились под его руками ее плечи. – Быть может, я смогу за тобой последовать?
И вновь он ответил отказом:
– Мама, ведь ты знаешь всю правду, знаешь, для чего ты меня родила. Ты не можешь быть рядом со мной вплоть до самого конца. Когда же все будет кончено, ты первой убедишься, что сын твой воскрес. Будет с тобой и некая Магдалена, раскаявшаяся блудница. Раскаянием своим добудет она прощение всем падшим женщинам, дабы они всегда могли вернуться в дом Божий.
– Вот как? Да-да, конечно, все именно так, как ты говоришь. Как тяжело смириться с этим, ведь моя жертва не та, что Господь требовал от Авраама, когда все закончилось благополучно и сын его остался в живых. Как горько понимать, что в твоей жизни более нет для меня места, сынок.
– Моя жизнь мне не принадлежит, – ответил он тогда, и мать, полная скорбного согласия, послушно кивнула в ответ.
Так стоило ли все, что с ним произошло, этого отречения? Ведь он отрекся от матери во имя спасения людей. Ведь так? Или все наоборот, и сделал он это вовсе не ради спасения человечества, не ради искупления своей смертью грехов людских, но лишь ради одного только желания прославиться? Что, если Сатана, с которым он боролся все это время, собираясь сейчас нанести врагу людскому последний, решающий удар, после которого труднее станет лукавому обольщать народы, все же перехитрил его? «Вот уж подлинно, сам я призывал людей не отчаиваться и не впадать в уныние, а теперь, когда вот она, моя цель – место лобное, – уже появилась и надвигается на меня, словно рок неотвратимый, я готов поддаться страсти, обратить дух свой в смятение. Боже мой, Боже, не оставляй меня до самого конца, до кровавой развязки. Пошли мне, Боже, знак, что не лукавый мною правил, что все это твое и твоим лишь промыслом озарено. – Иисус шептал беззвучно, вокруг ревела науськиваемая агентами Синедриона толпа. – Прости им, Боже, ибо не ведают, что творят. Убив меня, обрекут себя тем на вечное проклятие, на гонения и скорбь великую».
– О евреи, что же вы делаете! Будто звери, вы жаждете моей крови! Своей кровью мою не смоете вовеки! – собрав последние силы, воскликнул Христос и, получив очередной удар кнутом по спине от римского надсмотрщика, пал под тяжестью креста, чтоб спустя короткое время встать и продолжить сокращать количество шагов, оставшихся до Лысой горы.
Возле последнего на пути своем дома, стоявшего несколько поодаль от прочих, уже за городской чертой, Иисус остановился, достигнув предела своих физических возможностей. Идти далее не было сил, кровь запеклась на растрескавшихся губах, язык распух от жажды. Глоток воды, вот о чем мечтал он, оперевшись на изгородь, окружающую дом, и бессильно опустив голову, не реагируя уже на удары конвоя.
– Шуки! Какая славная у нас вышла встреча, – услышал он голос, напомнивший о тихом дворике с апельсиновыми и лимонными деревьями, о блаженной тенистой прохладе. Не может быть!
Иисус поднял окровавленную голову и сквозь пелену увидел старика с копной белых волос и большой, окладистой, шириной в заступ бородой. Кадиш?! Нет, не похож, только голос он, верно, спутал с тем, родным, который столько лет уже не слышал.
– Жажда мучает тебя, сын человеческий, возомнивший себя Богом? – насмешливо спросил старик. – Неси свой крест до конца и не проси у меня воды. Я тебе помогать не стану.
– Кто же ты, как твое имя? – прохрипел Иисус. – Скажи, чтобы смог я помолиться за счастье души
