Мы скрестили клинки. Я зорко следил за тем, что делается рядом, в любое мгновение я мог броситься на защиту Фробелиуса. Кавалек сделал несколько выпадов, я хладнокровно отбил их. Краем глаза я видел, как Фробелиус бестолково топчется на месте, а Трампедах с усмешкой направляет шпагу ему в лицо. Я метнулся влево и сильным ударом выбил клинок из рук Трампедаха.
— А! — озадаченно сказал Кавалек. — Это что?
— Четверная дуэль не запрещает помощи соседу, — сказал я.
Озадаченный Трампедах поднимал клинок, а Фробелиус даже не воспользовался положением.
— Вот как? — сказал Кавалек и, внезапно скакнув в сторону, пронзил остриём бок Фробелиуса.
Этого я никак не ожидал. Конечно, не ожидал и Фробелиус, он побледнел, и, выронив оружие, уселся на лавку.
— Сдался! — крикнул Кавалек. — Сдавайтесь, пан Путешественник!
Быть может, рана Фробелиуса была и легка, но он продолжал сидеть, тупо поводя глазами. Трампедах приблизился к нам.
— Вдвоём мы его одолеем, — сказал он.
Они принялись яростно нападать. Теперь я жалел, что мы бьёмся не на открытом месте. Левая рука начала уставать, а свобода движений была необходима.
Бой разгорался. Под сводом собора наши крики и звон клинков отдавались многократным гулом. Горела крыша, всё заволакивало едким дымом, становилось трудно дышать. Через окна я видел, что пожар занимался в городе. Меня украшало несколько царапин, кровь текла по виску. Но я не остался в долгу. Трампедах еле ворочал рукой, я проткнул ему предплечье, а у Кавалека бессильно повисла кисть левой руки.
Я прыгал через лавки, опрокидывал столы, но сил становилось всё меньше. Устали и противники, но азарт брал своё, я чувствовал, что непременно случится убийство.
— Остановитесь! — раздался вдруг чей-то голос.
Под сводами собора он прогремел с мощью трубы.
— Остановитесь, безумцы!
Мы разом опустили клинки. В глубине собора, рядом с мутно блистающей медью органа, кто-то стоял. Я вглядывался, но не сразу узнал его.
Звучала музыка. Он, этот человек, которого называли маэстро Тарвальд, играл на органе. Такой музыки я никогда не слыхал. Думаю, не слышали её Кавалек и Трампедах, даже Фробелиус был поражён могучим звучанием. Я бросил клинок и отёр лицо. Теперь мне казалось, что в соборе незримо вырос сосновый лес, стволы сосен были оранжевы от заходящего солнца.
Гремел орган, и звуки заполнили всё, не оставив места безмолвию. Я сел у стены, прислонившись затылком к холодному камню. Я так устал, а музыка была прекрасна. Зачем я скитаюсь по свету, стреляю, машу клинком, впутываюсь в интриги, влюбляюсь? Всё это не утоляет печаль. И только, быть может, мгновения, когда слышишь такую музыку, обещают надежду. Но я знал, мгновение пройдёт. Как я утомлён, да и раны, хоть и малые, беспокоят меня. Я встал и побрёл к выходу, у собора прилёг на траву. Где Трампедах и Кавалек? А мой Фробелиус?
Лёгкой походкой ко мне подошёл маэстро Тарвальд, но орган продолжал звучать.
— Однако я всё ещё слышу музыку, — сказал я.
— Так что же? — спросил Тарвальд. — Старый орган не прочь поиграть для себя.
— Уместно ли музицировать, когда вокруг пожар?
— Только во время пожара и можно играть. Как бы иначе извлечь звуки из ржавого, побитого инструмента?
— Но город горит.
— Иначе сказать, выгорает.
— Какая разница?
— В нем выгорает то, что должно сгореть. Огонь очищает.
— Огонь не разбирает правых и виноватых. Он пожирает всё.
— Отнюдь. Огонь оставляет в вас самое чистое. То самое, что не горит.
— Я так утомлён, маэстро. Смотрите, сколько на мне ран, а этот юнец Кавалек чуть было не проткнул мне шею.
— О, вам ещё рано утомляться. Впереди долгая жизнь. Только не забывайте иногда играть на органе. Какой регистр вам больше по душе, vox hoelesta или vox humana?[12]
— Я ничего в этом не смыслю.
— Научитесь.
Он встал и окинул взором горящий город.
— Славная ночь. Эта ночь, без сомнения, исполнена в ре миноре. Я поклонник этой тональности. До мажор слишком беспечен, си минор чересчур элегичен. Что касается молчания, которое вы со временем научитесь понимать, то в нем присутствуют все тональности сразу.
— Я не люблю молчания, — ответил я.
— А его не надо любить, в него следует погрузиться.
— Зачем?
— В этом смысл мировой гармонии.
Он подошёл к угасающему костру и некоторое время смотрел на бегущие в небо языки пламени.
— Зачем вы бросили в костёр свой плащ? Ведь он не горит.
— Я и сам не знаю, маэстро. Он вдруг показался мне тяжёлым.
Тарвальд вытянул плащ из костра.
— Он не горит, поскольку подарен мной.
— Вами? Но плащ подарил мне Хуан де Эспина!
— Хуан де Эспина всего лишь исполнил моё поручение. Плащ подарен вам для того, чтобы вечно гнать вас по свету.
— Много ли толку в скитаниях, маэстро?
— Несомненно! Перемещаясь в пространстве, вы колеблете струны, протянутые от неба к земле. Эти струны незримы, но они рождают музыку бытия. Благодаря таким, как вы, я надеюсь создать гармонию. Ваше назначение каждое лето направляться к Дерпту, минуя определённые города.
— А как же Анна, маэстро? Мне казалось, что я приезжаю сюда, чтобы видеть её.
— Анна… Молчи. Ты не всё ещё сделал.
— Но что я должен сделать, маэстро?
— Иди туда, — сказал он, указав рукой на епископат, — и соверши.
— Но что?
Он снова оглядел город.
— Не правда ли, оранжевый отблеск идёт ре минору? Вне всяких сомнений, эта ночь исполнена в ре миноре. Но мои неучи не признают тональностей, они играют каждый во что горазд. Эй, вы! — крикнул он.
И тут на поляну вышли разные звери, держа в руках кто дудочку, кто волынку, кто погремушку. Они расселись и некоторое время взволнованно переговаривались, поглядывая на маэстро.
— Нет, я не буду сегодня дирижировать, — сказал он.
Тогда вышла большая птица, взмахнула крылом, и они заиграли. Нет, право, это была приятная музыка. Лисицы играли на скрипках, волки дудели в трубы, медведь бил в бубен, а бобры звенели литаврами. И потом запели:
