Зеркало перемен. 3. Приносящая надежду

– Вернулась! – выдохнул он. – Ты вернулась! Как он был прав!

Сопротивляться этой силище было совершенно бесполезно, поэтому Лена, пытаясь хоть немножко вздохнуть, привычно положила голову ему на грудь. А куртка синяя. Своего рода униформа Владыки. Плюс обычное мужское кокетство: шел ему синий цвет просто неимоверно…

Лиасс отстранил ее, держа за плечи. Он сиял. Больше, чем тот мальчик, когда прикасался к пальчикам девочки.

– Ты вернулась, – повторил он.

– Ну чего вцепился, отпусти. Никуда не денусь.

Лиасс счастливо засмеялся.

– Ну уж нет! Не дождешься! Ты замерзла? Ох, дурак я…

Он торопливо снял куртку и набросил ее Лене на плечи, собрался было обнять, но тут случилось стихийное бедствие: черное чудовище налетело и сшибло наземь обоих. Лена крепко приложилась пятой точкой и даже не попыталась шевелиться, пока чудище топталось по ней, бестолково тычась носом и лихорадочно облизывая все – нос, шею, волосы, куртку, даже Лиасса. Потом оно отступило, село и от избытка чувств выдохнуло воздух.

– Гару, – улыбнулась Лена, – мальчик…

Лиасс только-только начал вставать, когда у пса случился второй приступ счастья. В конце концов собачьи восторги чуть утихли, Лиасс с хохотом встал, поднял Лену, и она увидела, как открывается окно на втором этаже и некая фигура выпрыгивает оттуда и мчится к ним.

Вечно насмешливый, сдержанный Гарвин сделал то, чего она уж никак не ожидала именно от него: с разбегу он грянулся на колени, обхватил ее обеими руками и прижался лицом к обмусоленному пыльному платью – и так и стоял, ничего не говоря и даже, кажется, не дыша. Лена погладила его мягкие рыжеватые, как осень, волосы, привычно и странно ощутив под ладонью отсутствие одного уха. Ее заполняло что-то незнакомое и мощное, медленно и неотвратимо, и Лена не сразу поняла, что это – чувства Гарвина. Гарвина, который всегда старательно экранировался, всегда держался малость особняком и усердно подчеркивал свою независимость, пусть даже изредка он и делал для нее исключение, но чувствами никогда не делился. Только словами, их обозначающими. То ли он не смог с собой совладать, то ли не захотел, то ли вдруг пожелал, чтобы она знала, как он любит ее, любил больше, чем кого-либо, больше даже, чем свою память о Вике, Файне и Тане, любит больше, чем отца, больше, чем жизнь, больше, чем свою магию. Лена тоже обхватила руками его голову, и они застыли в этой нелепой и не особенно удобной позе, делясь чувствами, или обмениваясь ими, или давая им слиться. Я тоже люблю тебя, Гарвин, ехидина ты, злюка, выдумщик, ну пусть не больше всех, но своей жизни без тебя не представляю, поэтому ты просто обязан всегда быть в моей жизни, вот так, рядом, близко, и ничто ведь нам не мешает…

Гарвин поднял совершенно больные глаза. Вот это еще что?

А неприятное чувство озноба вернулось и снова поползло по позвоночнику. Слишком длинная набережная. Слишком большие деревья. Юноша и девушка, которые ее не узнали. Только вот лица вечно молодых эльфов не меняются, не стареют, потому что стареют у них только души. Страшно-то как. Страшно подумать и вообще не хочется понимать. Час. Ну, может быть, чуть больше.

– Сколько лет прошло, Гарвин? – наконец спросила Лена. Он помолчал. Ноги могли подкашиваться сколько угодно: руки у эльфа были крепкие, а выпускать ее он вовсе не намеревался.

– Тридцать восемь, – очень тихо ответил он, глядя снизу вверх. Взгляд странно потеплел. Как может быть теплым лед или арктическая вода? Ведь это не небесная голубизна, это даже не незабудки или цикорий, потому что очень-очень светлые, прозрачные, Гарвина даже некрасивым из-за этого считают…

Боже мой. Не десять и даже не пятнадцать лет. Она об этом-то думать боялась, а уж о большем сроке и подавно. Не надо было звонить домой. Не надо было дожидаться милиции, не надо было играть в скромно сбежавшую монашку, прямо там, в толпе, сделать шаг, постаравшись не прикоснуться ни к кому, чтобы не прихватить с собой. Сразу, как только Витька Долинский свалил Корина на заплеванный асфальт – и какая разница, что подумают свидетели, им никто не поверил бы, ведь не исчезают прямо с места солидные немолодые тетеньки… Развела лирику, с мамой поговорила… И теперь – тридцать восемь лет. Целая жизнь. Целая бессмысленная жизнь Елены Андреевны Карелиной. Тридцать восемь…

– А…

– Все, – торопливо сказал он. – Все здесь. То есть не все здесь, в Тауларме, но все живы и здоровы. Клянусь. Подожди. Они еще не поняли, что именно почувствовали полчаса назад. Я тоже не сразу понял… Отвык уже, Лена. Связь оборвалась, когда ты ушла из парка. Сразу. Мы… Мы думали, что ты погибла.

– Ага, вон монументов наставили, – сварливо пробормотала Лена, пытаясь осознать чудовищную цифру. Тридцать восемь лет. Без связи. Шут едва три дня пережил, когда она сбегала в Трехмирье за Милитом, потому что связь, тогда еще неуверенная и зыбкая, пропала. А Лена продолжала чувствовать их и в Новосибирске. Они не исчезали. Они всегда были с ней.

Он не чувствовал ее тридцать восемь лет.

– Где он? – спросила Лена.

– Где-то здесь, – отозвался Лиасс. – Может быть, и дома.

– Он единственный ждал тебя все это время, – глухо произнес Гарвин. – Он единственный верил, что ты жива. Что бы ему ни говорили, он повторял: «Надежда не умирает». Я уж столько ему доводов придумал – не помогало. Я злился, потому что… Бесплодные надежды губительны. Он сейчас, наверное, не верит сам себе. Прости, Лена.

Приехали.

– За что?

– Я не верил, что ты жива. Что ты вернешься. Думал… что надежда умерла.

Нагнуться и поцеловать его не было никакой возможности. Утешить его вообще никогда никакой возможности не было: ему было наплевать, что думают окружающие и как они оценивают его слова и поступки. Самым строгим и беспощадным судьей для Гарвина был Гарвин, и права на апелляцию он не признавал. За что прощать? Как объяснить ему, что никакой вины нет? Что она сама перестала бы ждать и верить? Лиасс приобнял ее за плечи и вдруг потерся щекой о ее волосы.

– Главное, что она вернулась, Гарвин.

Он наконец встал, не выпуская Лену. Так они еще постояли втроем. Скульптурная группа уже привлекла внимание. Вроде никого и не было на площади, но вокруг уже появлялись эльфы, кто-то с восхищенным трепетом произнес: «Аиллена!» – и шепоток пошел гулять по Тауларму. Лена повернула голову и улыбнулась всем сразу. Я люблю вас, эльфы.

Лиасс отстранился с видимой неохотой, поэтому Лена взяла его за руку, а Гарвин, никак не реагируя на небольшую толпу, обнял ее за талию, Гару умудрился втиснуться между Леной и Лиассом, и так они пошли к дому. Лена не знала, как он называется. Это было и административное здание, и казарма для черных эльфов, и библиотека, и архив, и личные апартаменты Владыки… и личные апартаменты Аиллены. По крайней мере, так было раньше. Тридцать восемь лет назад. Она даже споткнулась и нисколько не удивилась, когда Гарвин подхватил ее на руки. Ну пусть несет. Ему это нужно, а если Гарвин позволяет себе открыто проявлять чувства, то его ни в коем случае нельзя останавливать. Тем более что ноги все равно подозрительно подгибаются и спотыкаться она будет на каждом шагу, а лестницу и вовсе не одолеет. Целая жизнь. Она еще помнила, какой старой казалась себе тогда, на площади, когда посмеивалась над забавным нарядом тощенькой девчонки. Старой. Пожившей. Повидавшей. Какая дура была – в сто раз глупее той самой девчонки. Подумаешь, дефолт с перестройкой она пережила. Когда начался ельцинский бардак под знаменем построения капитализма для отдельно взятых личностей, она считала, что у народа отняли уверенность в завтрашнем дне, отняли надежду, что впереди все страшно и туманно… Надежду у нее отняли… На мирное существование по талонам с аккуратно выплачиваемой пенсией. Что отняли у Гарвина эти тридцать восемь лет, если он, пророк, понял, что надежда умерла. Просто – надежда. Его надежда на что-то, о чем он никогда и не говорил, отмалчивался или отмахивался, и только два слова выжимал из себя «Приносящая надежду»…

В комнате – ее гостиной – Гарвин постоял еще, не ставя ее на пол, но потом засмеялся и все-таки поставил и наконец-то поцеловал. И Лена его тоже поцеловала. Никогда брата не было – и не надо, потому