таких вещей не спускаем.
— А ты что делал?
— Ничего. Стоял. Гордо и тихо. Ну, пел. А почему нельзя петь? Тут свободная страна или что?
— Свободная.
— Так я и думал. Возьмем Великую Хартию.[52]
— А что там?
— Если я не спутал, там разрешается петь. Что эти бароны, дураки? Припекли короля, ну, как его, он им все подписал — а такую важную вещь забыли? Нет. Знаешь, что теперь плохо? Мало поют. Только начнешь — бац, рыжие усы. Ничего, он у меня попляшет. Не трогай нас, Кристоферов, — и мы вас не тронем. Но обид не спускаем. Ик.
— Бифф, ложись.
— Нельзя. Возврата нет. Честь, сам понимаешь.
— А что скажет Кэй?
— Она будет мной гордиться.
— Может быть, у него — жена и дети.
— У него рыжие усы.
— А еще и дети.
— Бывает, — согласился Бифф. — Что ж он о них не думал?
Джерри закрыл дверь.
— Ау! — услышал он.
— В чем дело?
— Я не могу выйти.
— Это заметно.
— Ты меня запер!
— Рад служить.
И Джерри пошел к себе, думая о том, что совершил ради Кэй подвиг. Великая любовь вручала ему ее несчастного брата.
Глава V
Клетушка, отведенная Джерри, располагалась двумя этажами ниже апартаментов хозяина, и многие (в том числе — он сам) полагали, что для людей она непригодна. В полной духоте, среди заляпанной чернилами мебели нелегко сосредоточиться, и когда наутро заворочалась ручка, возвещая о том, что кто-то оторвет его от трудов, Джерри обрадовался. Вошел рассыльный, принес анкету, которую заполняли все, кому понадобился скромнейший из сотрудников «Мамонта». Выглядела она так:
— Пускай войдет, — сказал Джерри, готовясь к упрекам. Уходя из дома, он открыл спальню, но понимал, что гордый дух Кристоферов непременно воспротивится заточению.
Как ни странно, Бифф не гневался. Он был серьезен, но не сердит. Проговорив: «Ну и помещеньице!» — гость смахнул пыль со стула и сел.
— Джерри, старик, — начал он, — поднапрягись и вспомни прошлый вечер.
Это труда не представляло.
— Ты надрался.
— Да, да. А что было?
— Ты пришел с каким-то Пикфордом.
— С Пилбемом. Очень занятный человек. У него сыскное агентство. А что было?
— Ты хотел опять уйти и треснуть полицейского.
— А потом?
— Я тебя запер.
Бифф кивнул.
— Так я и думал. Джерри, старик, большое тебе спасибо. Ты меня спас. Одно слово, морская пехота. Если б не ты, знаешь, что было бы? Упадок и крах.[53] Да. Он бы меня арестовал.
Джерри согласился, хотя и не понял, почему такой ветеран боится ареста.
— Тебя же всегда водили в участок! — заметил он.
— Да, Джерри, старик, но это совсем другое дело. Тогда, в Нью-Йорке, с меня слупили бы десятку, а теперь — миллионы.
— Не понял.
— Сейчас поймешь. — Он вынул из кармана бумагу. — Знаешь, что это?
— Похоже на письмо.
— Письмо и есть. От нью-йоркских юристов. Взял в отеле и — не поверишь! — чуть не упал.
— Как вчера.
Бифф с укоризной на него посмотрел. До шуток ли?
— При чем тут вчера? Уже сегодня.
— Да, да.
— Так вот, я чуть не упал. Помнишь, они обещали письмо? И прислали. Но это — динамит, а не письмо. Помнишь, про опеку? Это такая гадость, такая мерзость, слов нет! Нельзя так издеваться над людьми. В общем, опекуны присосались к деньгам, как липучка, а я ничего не получу до тридцати лет.
— Да тебе скоро тридцать!
— Через неделю.
— Чего ж ты волнуешься?
— Знаешь, что они говорят? Если меня хоть раз арестуют — все, ничего не получу.
Джерри вскочил, крайне удивившись.
— Господи! — воскликнул он.
— Я знал, что ты удивишься, — сказал Бифф с мрачной радостью.
— Ты не перепутал?
— Нет. Так и написано. Язык, конечно, суконный, но смысл — этот. Говорил я, тут какой-нибудь подвох!
— Когда он составил завещание?
— Три года назад, когда я в Париж уезжал.
— И ничего не сказал тебе?
— Ни слова. Нет, ты подумай, молчал, как проклятый, а теперь и скажи — «Надо было думать»! Потеряешь веру в людей.
— Не намекал?
— Вроде нет… Когда я уезжал в Париж, советовал вести себя получше.
— И все?
— Все.
— Странный какой-то.
— Да.
Воцарилось молчание. Бифф смотрел на линолеум (именно так представляло себе начальство ковер для мелких издателей), Джерри — на раздевающуюся девицу, которую приглядел для обложки.
— Нехорошо, Бифф, — сказал он.
