Игнасио сообщил, что именно я занимаюсь Асорином.
– Правда? Отлично, мне вот кажется, что Бароха значительно более хороший писатель, – высказался Серкас уничижительно и тут же попытался загнать меня в угол: – А ты как считаешь?
В баре внезапно воцарилась глухая тишина, едва нарушаемая доносящейся откуда-то из глубины тихой музыкой. Я услышал ее тогда впервые и помню очень хорошо, потому что звучала «Лестница в небо», и мне показалось странным, что в «Оксфорде» крутят такой старый тяжелый рок, как «Led Zeppelin». Я почувствовал, как взгляды всех участников вечеринки устремились на меня, и с отчаянием посмотрел на дверь, страстно желая, чтобы в этот миг появился Марсело; но он не появился. И тогда я сказал:
– Бароха не кажется мне великим писателем. Я не говорю, что он плохой романист, полагаю, что как раз романист-то он хороший; но писатель он плохой. Напротив, Асорин представляется мне хорошим писателем, хотя романист из него неважный. Я хочу сказать, что писатель и романист – это разные вещи. Вспомни, что писал Хемингуэй о Достоевском, – добавил я, прежде чем Серкас успел меня прервать: – Пишет он плохо, но все им написанное живо. Примерно то же самое происходит и с Барохой. А случай Асорина прямо противоположный: он пишет очень хорошо, но все им написанное мертво. Я думаю, что писатель – это ремесленник, а романист – это изобретатель. Очень трудно отыскать хорошего ремесленника, почти так же сложно, как и хорошего изобретателя. А если в одном человеке соединяются оба этих таланта, это
Возможно, Серкас слегка возревновал к молчаливому одобрению, которое мое высказывание снискало у присутствующих, потому что суетно попытался оспаривать его, приведя несколько цитат из своей собственной статьи из книги Бируте Сипляускайте; а затем, поняв, что беседа приобретает нежелательный для него оборот, умело перевел разговор на мемуары Барохи. И тогда Серкас процитировал мнение Барохи о том, что появление в литературе Дон Кихота и Санчо можно сравнить с открытием закона Ньютона в физике. Подстрекая вступить в дискуссию Абделя Бенальу, улыбавшегося с конца стола, Игнасио восторженно одобрил это суждение.
– Наша эпоха приучила нас почитать зло, – заметил он. – К идеям, подобным той, что с добрыми чувствами невозможно создать хорошую литературу. Или, как говорил мой учитель Габриэль Ферратер, много читавший Андре Жида и Жоржа Батая: «невозможно говорить о счастье, не имея при этом идиотского выражения лица». – Он расхохотался. – Ранее мы говорили о Дэне Дьюри, правда, Томас? Нам почти всегда интереснее отрицательные герои, чем положительные. Нет, конечно, есть люди, способные и счастье превратить в нечто запоминающееся: есть дон Хорхе Гильен, есть мюзиклы Винсенте Минелли. Итак, во всяком случае, – добавил он, пожав плечами, – ясно то, что доброта и благополучие – это темы, плохо поддающиеся художественному осмыслению, но не менее очевидно и следующее: Сервантес открыл нечто, что мы все упорно стремимся забыть, – добродетель как способ жизни счастливого человека, и подлинную аристократию создают именно добрые люди.
Он выдержал паузу и улыбнулся, глядя на Бенальу:
– Правда, Абдель?
Бенальу кивнул. Игнасио продолжил свою речь: он упомянул Аристотеля, Спинозу, Вольтера; под конец заговорил о Ницше. Он еще говорил, когда появился Марсело. «Наконец-то», – подумал я. Все присутствующие вскочили со своих мест, начались объятия, приветствия, знакомства. Игнасио придвинул для него стул рядом с собой, но Марсело не стал садиться.
– Какая радость, дружище! – воскликнул Игнасио, беря его под руку. – Как ты додумался заглянуть к нам в «Оксфорд»?
– Я весь вечер звонил тебе домой. Наконец подошла Марта и сказала мне, что около восьми ты будешь здесь.
– Ровно в восемь, – уточнил Игнасио. – Самое главное – точно следовать своим привычкам.
Марсело явно проявлял беспокойство.
– Нам надо поговорить, – произнес он.
– Конечно, – радостно согласился Игнасио. – Для этого мы и здесь, не так ли?
Сделав жест в сторону стойки, он спросил:
– Что будешь пить?
Марсело посмотрел мне в глаза.
– Ты ему ничего не говорил?
В ответ я взглянул на него, взглядом прося прощения. Вокруг нас возобновился шум вечеринки. Игнасио поинтересовался:
– А что он должен был мне рассказать?
– Ничего, – ответил Марсело и нелогично добавил: – Пойдем в другое место, и я тебе все расскажу.
– Как это в другое место? – жалобно простонал Игнасио и, словно не приняв всерьез слова Марсело, произнес: – Ты уже сто лет здесь не появляешься, а когда вдруг заходишь, тебя тут же тянет уйти.
К нам подошел официант. Указав на него, Игнасио предложил:
– Давай, Марсело, закажи уже что-нибудь у Исидро и немедленно садись.
– Игнасио, пожалуйста, – вмешался я, шепча ему на ухо умоляющим тоном. – Речь идет об очень важных вещах. Давай выйдем на минутку.
Игнасио непонимающе посмотрел на меня, затем посмотрел на Марсело, чье суровое выражение лица подтверждало мою просьбу.
– Ну и денек, – посетовал Игнасио, сдаваясь. – Сначала эта ненормальная деканша, а теперь еще к вы. По всему видать, что мне не удастся спокойно выпить рюмочку. Ладно, Исидро, сколько с меня?
18
Едва мы вышли в ночь, Игнасио спросил:
– Хорошо, а теперь куда?
Прежде чем Игнасио успел предложить вернуться назад в «Оксфорд», Марсело придумал ответ, победоносно указывая пальцем на противоположную сторону улицы.
– Туда! – приказал он.
Мы перешли Монтанер по светофору на углу с улицей Аримон и вошли в «Яхту», бар, освещенный яркими огнями, со стенами кремового цвета, огромными окнами и прямоугольным зеркалом в глубине, честно отражавшим интерьер. Мы уселись у самого зеркала: Марсело и Игнасио спиной к нему, а я лицом. Мы еще не успели устроиться, как подошел официант. Не спрашивая нас, Марсело заказал три виски. Я глуповато спросил:
– Как прошла презентация?
– Какая презентация? – заинтересовался Игнасио.
– Последнего романа Марсе, – пояснил Марсело, вешая пиджак на спинку стула. – Сегодня, в полдень, в Мадриде.
– Неплохой романист этот Марсе, – высказался Игнасио, все еще не до конца смирившийся с тем, что остался без аудитории. – Но этот последний роман я не читал. И как он?
Официант подал виски.
– Давай не будем сейчас о романах, – попросил его Марсело. – Томас попал в серьезную передрягу.
Теперь Игнасио вначале посмотрел на Марсело, а потом на меня.
– Что еще за передряга?
– Ты сам расскажешь или мне рассказать?
Я уныло опустил голову.
– Расскажи лучше ты.
Для того чтобы жуткая личная драма превратилась в анекдот, иногда достаточно лишь послушать ее в постороннем изложении. То ли поэтому, то ли потому, что Maрсело поведал мою историю довольно торопливо и слегка саркастично, или же потому, что она и впрямь была смешной, но пока он говорил, я не мог избавиться от ощущения, что играю главную роль в каком-то недостойном фарсе. Эта мысль показалась мне унизительной, и чтобы не видеть ее отражения в глазах Игнасио или Марсело, во время рассказа я не отводил взгляда от зеркала. Помнится, в какой-то миг я перестал себя узнавать; помнится, я подумал: «Словно во сне».
