Земные приманки
5.42 по среднеевропейскому времени — 6.42 по московскому
Всю смену он был глазом. Оставаясь Симоном Эвре — длинноногим, веснушчатым сыном почтенных родителей из Коммантри, — он был Глазом.
Сам о себе он так, конечно, не думал. Но это ничего не меняло, ибо сейчас его обязанностью было смотреть и видеть.
Что он и делал.
Беззвучный, как движение кошачьей лапы, фосфорический луч обходил экран радара. Озарялось пустое пространство неба, вспыхивали уступы далеких Альп, ярусы туч, которые сгустились над Роной, близкие вершины Божоле и Юры. Затем изображение таяло, пока его снова не оживлял фосфорический луч. Бодрствование и дремота, казалось, лениво боролись на экране, не уступая и не побеждая друг друга.
В любое время дня и ночи все пространство над Францией, над Европой, над большей частью неспокойного мира вот так просматривалось километр за километром. Спали Лондон и Нью-Йорк, просыпались Каир и Хельсинки, бодрствовали Токио и Сидней, а радарные импульсы, то расходясь, то скрещиваясь, пронизывали небо, и сотни людей, разделенные океанами и континентами, одинаково, хотя и с разными целями, вглядывались в экраны, которые их деды сочли бы фантастическими, а прадеды — магическим глазом.
Смена Симона Эвре подходила к концу. Светящейся точкой по экрану прополз рейсовый Рим — Лондон. Симон привычно зарегистрировал его появление, как регистрировал появление всех воздушных объектов, откуда и куда бы они ни шли. Рейсовый его не интересовал. То, что возникало в пространстве по графику, его не должно было волновать. Летают и пусть себе летают.
Иногда Симон представлял пассажиров такого вот уютного лайнера, которые видят вокруг пустыни небо и даже не подозревают, сколько глаз провожает их полет. Пожалуй, он был бы не прочь поменяться с ними местами. Любезная улыбка стюардессы, коньячок, аэродром, такси… Э-эх!
Рейсовый ушел с экрана. Грозовые тучи медленно отступали к Авиньону. Симон сладко потянулся, зевнул и вдруг застыл с полураскрытым ртом.
Импульсы возникли внезапно, словно по экрану ударила пулеметная очередь. Рука Симона рванулась и телефону. Но мозг тут же остановил панику. Догадки вскачь обгоняли друг друга. «Неисправность аппаратуры… — лихорадочно соображал Симон. — Или, может быть, „духи“ — электромагнитные возмущения?..»
Луч плавно совершил оборот. Всплески не исчезли с экрана, а только сместились. «Это какая же у них скорость!..» — ошалело подумал Симон, испытывая жгучее желание немедленно доложить начальству.
Однако новый оборот луча высветил всплески куда слабей. Симон вздохнул, как игрок после удачного блефа. Дрожащими пальцами отстегнул клапан кармана и извлек сигарету.
Минуту спустя всплески окончательно исчезли, «картинка» приняла прежний вид.
«Духи», будь они трижды неладны! Сколько раз они сбивали операторов с толка, сколько раз из-за них поднималась тревога! Он правильно сделал, промедлив.
7.47 по местному времени — 6.47 по московскому
С потревоженного кустарника ссыпались капли ночного дождя. Коротко прошуршав, окропили плащ, брызнули на стекла очков. Сумрак подлеска, земля с палым листом смазались и помутнели.
Не задерживая шага, Джегин сдернул очки. Мокрая завеса исчезла, но мир не стал четче. Доставая платок и локтем отводя ветки, Джегин продолжал идти туда, где неясный просвет обещал просеку.
Объемна и насыщенна всякая минута жизни. Джегин видел размытый мир, неуверенно щурился. Сапог, запнувшись, рванул травяную петлю. Одновременно за шиворот скатилась капля, а голову пришлось резко наклонить, чтобы уберечь лицо. В то же время рука с заминкой продолжала тянуть сбившийся в глубине кармана платок, плечо перекосилось и напряглось, чтобы удержать ремень двустволки, и все это вызвало в Джегине мимолетное раздражение.
Думал же он о том, куда запропастился его напарник. И о том, почему холодит пальцы левой ноги — уж не прохудился ли сапог? По какой-то ассоциации мелькнула мысль о жене, которая не одобряла охоту, или, верней, то, что она понимала под этим словом. А грибной запах, когда Джегин наклонился, вызвал беглое сожаление об упущенных маслятах и белых. Но над всем брало верх азартное ожидание охоты, чувство свободы от обременяющих забот повседневности. И еще глубже скрывалась едкая тоска стареющего человека, который замечает медленный, из года в год, упадок сил, желаний, надежд и в душе готов на шальной поступок, лишь бы тот вернул ощущение молодости. Такой была последняя минута жизни Павла Игнатьевича Джегина.
8.50 по московскому времени
В высокие окна Центральной диспетчерской ЕЭС смотрело хмурое московское небо. Дождь, не переставая, лил дождь, и зал с огромной, во всю стену, схемой энергохозяйства, с пультом посередине выглядел угрюмо.
Загадочные для постороннего, как клинопись, значки на схеме были знакомы дежурному диспетчеру не хуже, чем таблица умножения школьному учителю арифметики. А нужный переключатель на пульте он мог найти с завязанными глазами, спросонья, в бреду, когда угодно и мгновенно. Но он не делал никаких резких движений. Наоборот, час за часом, смену за сменой он сидел в кресле, иногда обменивался по телефону короткими фразами с людьми на другом конце провода, только по делу, исключительно по делу, и снова сидел. Сидел, выполнял положенную работу, скучновато, внешне спокойно, — и ждал того, что, быть может, никогда не случится, во всяком случае не должно случиться. Чем бы диспетчер ни занимался, он помнил о возможности непредвиденного события, и это было частью его служебного долга — помнить. А также ждать — всегда, постоянно, с готовностью пожарного, который отвечает не за дом, не за квартал, а за город, за все хозяйство сразу.
Каждое слово диспетчера записывалось на магнитофон.
Сидя здесь, он, как в волшебном зеркале, видел то, чего никто не видел. Бессонными глазами он следил за движением утра. С Тихого океана катился рассвет, и миллионы сибиряков вставали, потягивались, включали лампочки, кофеварки, электробритвы. И все это отражалось здесь — едва уловимым шевелением стрелок, микронным сдвигом на графике. Оживали лифты, спешили пригородные электрички, ускорялся пульс городского транспорта, распахивались заводские ворота, и тотчас электростанции принимали на себя возросшую нагрузку, ручейки энергии поворачивали, энергосистема разминала мускулы.
А рассвет тем временем переваливал за Урал, и в Европе повторялось то же самое.
Час пик для системы наступал позже, когда работала уже вся страна. И то, как она работала — ритмично или нет, — тоже было видно диспетчеру. Вечером же, не глядя в телевизор, он мог точно сказать, интересными или скучными были вечерние передачи. Более того, он был обязан предвидеть, какими они окажутся, чтобы лучше сманеврировать мощностями, потоками, агрегатами. Всем служащим был памятен тот переполох, когда весенним днем 1961 года, в разгар работы, и без того высокий пик потребления внезапно пошел вверх. Ибо в космос поднялся первый человек, и повсюду моментально оказались включенными все радиоприемники и телевизоры. Что стало бы в этот момент с системой, если бы нагрузка исчерпала резерв?
Сегодня все было спокойно, как обычно, как надо. Кривая потребления соответствовала расчетной, волжские гидроэлектростанции, как утром положено, слали энергию на восток, водохранилища, благодаря дождям, были переполнены, что облегчало любой непредусмотренный маневр.
Раскинувшаяся на двух материках система жила нормальной жизнью.
И вдруг… Нет, все уже в порядке. Странно, однако…
11.20 по местному времени — 10.20 по московскому
Сержант милиции молча курил. Врач разминал затекшую поясницу. Единственный свидетель того, что было, — коротенький человек в ватнике — зачем-то мял шапку, с тоской заглядывал в лицо сержанту и суетливо топтался на месте. В листьях шуршал ветер. Глухо гудели уходящие вдаль провода высоковольтки.
