— Почему?
Она повернулась, наши тела отлипли друг от друга, издав хлюпающий звук. Мы лежали на спине, повернув другу к другу головы, выражение ее лица определить было трудно.
— Почему вот так всегда? Почему нельзя быть в каком-то месте и при этом не думать обязательно о ком-то в другом месте?
— Не знаю, — сказал я.
Я поднялся на локтях и наклонился над ней. Сначала она лежала совсем тихо и только позволяла себя целовать. Потом мы опять занимались любовью.
В комнату влетел порыв ветра, дверь захлопнулась. Мы оба испуганно проснулись. Я притянул ее к себе, сказал: «Тс-с!» — и погладил по волосам. Мы оба были покрыты потом, я вдыхал запах ее сонного тела и не мог насытиться.
— Мне что-то снилось, — пробормотала она. — Мне что-то снилось.
Мои руки чувствовали, что она вся напряжена, словно готовится к прыжку.
— Не помню, что я видела. Что-то такое… Нет, забыла.
Напряжение исчезло, она обмякла в моих объятиях.
— Странно, — сказала она. — Как так получается, что во сне мы не понимаем, что это всего лишь сон? Почему мы верим, что это происходит на самом деле?
На улице закричала женщина, несколько мужчин стали переругиваться, затем раздался звон разбитого стекла. Потом все стихло.
— Сны — это единственное, что мы никогда не сможем понять, — сказала Ингер.
Небеса, будто воспользовавшись вновь наступившей тишиной, открыли свои шлюзы. По подоконнику застучали капли.
— Я не вижу снов, — сказал я.
— Не могу поверить, — сказала она.
— Правда. Я никогда не вижу снов. Я не помню, чтобы мне что-нибудь когда-нибудь приснилось.
— Так ты просто не помнишь их.
— Когда мы спали… — начал я.
— Это был сон, — остановила она меня. — Мы лежали, и нам обоим снились сны. Два разных сна. Я видела твой сон, ты — мой.
Я хотел запротестовать, но не стал, мне больше нравилась волна желания, которая исходила от нее.
Я дотронулся до ее волос.
— А ее я никогда не видела во сне, — сказала Ингер. — Даже когда она была маленькая, она никогда не появлялась в моих снах. Никогда. Мне снились все окружающие, кроме Марии. Я не могу понять почему. Словно ее и на свете не существовало. Сначала я очень переживала. Думала, что это из-за того, что я о ней мало забочусь. Что я думаю о других больше, чем о ней. Я никому не осмеливалась рассказать об этом. Мне было стыдно. Что я за мать, если мне не снится моя дочь? Наконец я рассказала об этом, но не Халварду, а моей подруге, которая родила примерно тогда же, когда и я. И она сказала мне, что все не так, как мне казалось. Причина того, что я не вижу свою дочь во сне, проста: в этом нет нужды. Я спокойна за нее, уверена, что с ней ничего плохого не приключится.
Она вырвалась из моих объятий.
— Это показалось мне тогда таким разумным объяснением, что я успокоилась. Стала думать, что она права.
— А разве она была не права?
— Но вот когда характер у Марии начал меняться, когда я перестала понимать ее, когда и у нас с Халвардом пошли нелады…
Она запнулась. Она произнесла его имя так, словно это было имя незнакомого человека.
— Я вспомнила то, что мне сказала моя подруга, и подумала, что теперь, когда мне придется заботиться о ней, дочь начнет появляться в моих снах.
Она грустно улыбнулась:
— Я лежала вот так перед сном и надеялась, что она мне приснится. Это доказывало бы, что я о ней беспокоюсь.
Я не хотел, чтобы она говорила о Марии. Когда она вспоминала все связанное с Марией, она забывала обо мне, о том, что у нас только что было.
— Но ничего подобного не происходило. Я видела во сне всех, кроме нее.
Ее губы дрогнули.
— А вот теперь…
Она обхватила мои руки и прижалась лицом к моей груди.
— Она мне снится каждый раз, когда я засыпаю.
Я обнял ее. Потом отодвинул немного от себя, чтобы увидеть лицо. Но она опять отклонилась. Совсем как Мария на летних фотографиях, подумал я.
— Как она тебе снится? Что тебе снится, когда ты ее видишь?
— Почти одно и то же каждый раз, — сказала она, помолчав. — Сначала обыкновенный сон. О чем угодно. А потом, под конец сна, под утро, появляется она. Она выходит откуда-то, я не знаю откуда, и идет навстречу мне, руки вот так.
Она протянула руки в мою сторону.
— А я стою и держу ее за руки и думаю, что если я буду держать ее крепко, то она больше никогда не пропадет.
Я проснулся от звука ее голоса.
— Скажи мне честно, Кристиан, — сказала она.
— Что? — отозвался я и почувствовал страх, который наполнил комнату за то время, пока я спал.
— Марию найдут?
Я дотронулся до нее, не открывая глаз.
— Найдут.
— Живую? Есть шанс, что она жива? Только честно.
— Есть, — сказал я. — Есть шанс, что она жива.
— Ты правда так думаешь? — спросила она. Она хотела увидеть, как я кивну. Я кивнул.
Госпожа Гюнериус сидела в инвалидном кресле на балконе и курила. Вид у нее был самый мирный. Она уютно устроилась, закутавшись в плед и подставив под ноги скамеечку. Она выглядела посвежевшей, будто после моего последнего визита прошла не неделя, а по крайней мере полгода. С верхнего балкона капала вода, на улице лил ливень. Казалось, стена дождя отделяла нас от мокрого больничного двора. Она предложила мне сигарету. У нее оказался неожиданно низкий голос с хрипотцой, который совершенно не подходил ее миниатюрному телу. Вежливо поблагодарив, но отказавшись, я вынул собственную пачку сигарет. Во всем этом было что-то многообещающее. По крайней мере я не чувствовал враждебности с ее стороны и надеялся, что, может быть, мне удастся разговорить ее и узнать, что же с ней произошло на самом деле.
— Вы подумали о том, что я вам сказал в прошлый раз?
— Нет, — ответила она.
Голос ее еще раз поразил меня.
— Может быть, все же стоит подумать? Это в ваших интересах.
— Нет.
Докурив, она протянула руку к пачке сигарет, лежавшей на столике, но не дотянулась. Я поднялся и подал ей пачку. Она достала длинную тонкую сигарету с ментолом. Я поднес зажигалку, она прикурила и выдохнула дым с мятным привкусом зубной пасты мне в лицо.
Я подошел к ограждению балкона, к стене из дождя. Опять я встретился с невозмутимым упрямством этой женщины и все же не собирался сдаваться. Кроме того, как это ни странно, быть здесь, говорить с ней
