ваши районы, пограничные с нашей областью, вот ближайшие колхозы, их семьдесят четыре, и шестнадцать совхозов. В среднем от каждого колхоза по двадцать тонн силоса, это же мелочь для колхозов, а для нас будет тысяча четыреста восемьдесят тонн. Да по пятьдесят тонн от каждого совхоза. Стоит ли о том говорить! А для нас это еще восемьсот тонн. А вместе, что называется, итого: две тысячи двести восемьдесят тонн. И в целом ни вы не пострадаете, ни мы не ударим перед международным мнением лицом в грязь. Вот в чем сила коммунистического строя! Проверьте все расчеты, посмотрите сами. Я не с голыми руками приехал, я поработал основательно.
Да, он был прав, этот хваткий, дотошный Артамонов. Конечно, если вот так разбросать общую сумму по хозяйствам, от каждого сравнительно и не много получается.
— Ну, как? — сказал Василий Антонович, смотря в глаза Лаврентьеву.
— Тяжелый случай, Василий Антонович, — ответил тот. — Надо с бюро посоветоваться.
— Что ж, это верно, — сказал Артамонов, досадливо шевельнув бровями. — Берите трубку да обзванивайте членов бюро, и делов-то. А я бы, что касается меня, по такому делу никого бы и беспокоить не стал. Подумаешь — ракету в космос решили запустить! Всего-то ничего; силосом поделиться.
— По телефону, пожалуй, оно не выйдет, — ответил Василий Антонович, несколько смущаясь. — Бюро у нас собирается по вторникам. Во вторник вопрос этот и обсудим. Ведь дело не горит. Скот у тебя не падает от голоду, Артем Герасимович.
— Бюрократы вы, братцы, эх и бюрократы же! — Артамонов встал. — От того вот, что все обсуждаете, по любому поводу заседаете, оттого и тащитесь ни шатко, ни валко в хвосте. Смелее надо на себя принимать ответственность за решения. Пока вы так обсуждаете, у меня уже дело сделано.
— Видишь ли, — ответил Василий Антонович. — Ни я не губернатор, о чем мы с тобой уже как-то говорили, ни Петр Дементьевич не вице-губернатор. Мы коммунисты, облеченные довернем — с одной стороны, Центрального Комитета, с другой стороны, партийной организации области. Отвечаем и перед тем и перед другой. Ответственность слишком велика, чтобы столь легко размахиваться направо и налево. Обсудим во вторник, обдумаем, решим. Если и помогать соседу, то на законных, ясных, прямых, открытых основаниях.
— Ну идет! — Артамонов спорить не стал, потому, видимо, чтобы не раздражать упрямых соседей. — Только дело такое, сердитесь не сердитесь, во вторник снова приеду. Бюро во сколько?
— Да прямо с десяти начинаем. Но ты не спеши. Когда ни приедешь, вне очереди этот вопрос пропустим.
— Есть! — Он крепко пожал руки Василию Антоновичу и Лаврентьеву. — Верю, что без помощи не оставите. Вы народ крепкий, хотя еще и не очень опытный, отчего и колебания идут. Итак, до вторника.
— Остался бы, пообедали.
— Нет, нет, дел уйма. Ни минуты не могу терять. На мою область вся страна смотрит. Учитываете?
Он уехал. Василий Антонович и Лаврентьев долго сидели друг против друга, посматривая один другому в глаза.
— Штука, — сказал Василий Антонович.
— Штуковина, — сказал Лаврентьев. — И главное, Василий Антонович, дело все в том, что придется давать ему силос. Не поймут нас люди, если не дадим, если откажем в помощи. Высокогорцы — само собой. Те просто будут думать о нас черт знает что. Но и наши удивятся. Все-таки он прав. Коммунистические отношения — совсем другие, особые отношения. Одно досадно: нашим, как говорится, горбом почести будет себе зарабатывать.
— Ну это уж мелочи, Петр Дементьевич. Стоит ли говорить об этом.
— Отчего же, и об этом поговорить не лишне. Если бы он этих звезд не хватал с неба, у всех на виду, я бы лично так внутренне не противился ему помогать. А тут, извиняюсь…
— Зависть, значит? Черная, недостойная большевика, зависть. Эх, эх, товарищ Лаврентьев!
— Не зависть, а естественный протест против несправедливости.
— Дорогой Петр Дементьевич, если ты видишь несправедливость, убежден, что это несправедливость, и можешь ее доказать, заявляй в Центральный Комитет, не молчи, действуй, как подобает коммунисту.
— Все дело в том, что доказать я ничего не могу, Василий Антонович. Чую, ощущаю, но доказать не могу. Количественные и качественные показатели на его стороне.
— Так в чем же дело?
— А в том, что существуют еще и моральные показатели. В капиталистическом обществе они, может быть, не имеют никакого значения. В коммунистическом такие показатели по меньшей мере равны тем, материальным, а с моей точки зрения, пожалуй, стоят и повыше них.
39
Александр отпросился у Булавина и, взяв такси, к двенадцати часам дня приехал в больницу. Было немножко неприятно оттого, что не он один явился за Майей. В больничном вестибюле ее ожидала старшая сестра, на которую очень походила и младшая — такая же беловолосая, голубоглазая, с тихим голосом, приветливая; но по вискам ее, надо лбом, в отличие от младшей, уже успела пройтись седина. Был тут и муж старшей сестры, розовощекий, моложавый майор с артиллерийскими знаками на погонах. Все трое встречались и прежде — то здесь, в вестибюле, то в палате, возле Майиной постели; поэтому поздоровались как старые знакомые, и, когда сестру Майи позвали для оформления выписки, у Александра с майором нашлась тема для разговора. Заговорили о взрывчатых веществах, над которыми работал майор. Тоже, дескать, химия и тоже всяческие неожиданности. Потом заговорили о ракетной технике, и ни тот, ни другой не заметили, когда в вестибюле появилась Майя.
Александр был вознагражден: поцеловав сестру, прикоснувшись к руке майора, Майя тотчас шагнула к нему и, не растеряйся он в этот миг, она бросилась бы, ему на шею, обняла бы его горячо и сильно. Но Александр на лету схватил ее руки, стиснул их и почувствовал, что от волнения бледнеет. Майя, конечно, краснела.
— Вот я и снова здоровая, — пропела она радостно, сияя озерной голубизной огромных глаз. — Но зачем вы беспокоились? Я бы и сама доехала до дому.
Этот вопрос: «зачем беспокоились?» был наивной, детской маскировкой истинных ее чувств. Он заменил собою радостный, счастливый возглас: как хорошо, что вы здесь, что моя новая жизнь начинается именно со встречи с вами, что, бросив все, вы приехали за мной, я этого никогда не забуду, это счастливейший день моей жизни.
У сестры Майи и у майора тоже было такси. По настоянию Александра его отпустили, уселись в то, на котором приехал Александр. Впереди, рядом с шофером, — майор, сзади остальные трое; Майя посерединке между сестрой и Александром. Майя все смотрела на него и улыбалась, улыбалась, показывая белые-белые ровные зубы. Никогда не крашенные губы ее большого рта и без того были достаточно ярки, молоды, раскрывались в каком-то необычном, красивом изгибе.
Он тоже смотрел на нее и думал: что это, почему он так рад этой девушке? Неужели только потому, что именно он был первым, кто пришел ей на помощь, что именно он разделил с ней смертельную опасность? Да, конечно, опасность сближает, — это правда. Минутная опасность дает иной раз возможность людям узнать друг друга лучше, чем годы спокойной безоблачной жизни. Но если это так, если дело лишь в разделенной опасности, то почему он всматривается и в эти изгибы губ, и в эти длинные светлые ресницы и почему ему ужасно хочется коснуться ее золотисто-белых волос, провести осторожно пальцем по еле заметным, поджившим шрамикам над бровью и возле рта?
Ах, не все ли равно: что и почему? Зачем, это самокопание, когда на душе так хорошо. Хорошо и хорошо — и это главное. И пусть бы всегда так было.
Но машина остановилась возле подъезда дома, где жили Майя, ее сестра и муж сестры, и надо было расставаться. Чтобы всегда было хорошо — так в жизни, явно, не бывает.
Загрустив, Александр стоял возле распахнутой дверцы машины и помогал выходить сначала Майе,
