против вооруженных бандитов...
— Не будет крестоносец плевать нам в лицо,
Детей наших онемечивать...
— строго и грозно пели обреченные пленники. Костя от бабушки знал слова стихотворения поэтессы Марии Конопницкой, ставшего вторым гимном польского народа.
— Заткните им глотку! — завопил взбешенный Хензеляйт, но поляки продолжали песню, — Огонь! Огонь! — подал он команду.
Беспорядочно, словно испуганные сороки, застрекотали автоматы. Четверо упали, а пятый, в курточке и ярком клетчатом шарфе задыхаясь, поднял окровавленное лицо и из последних сил крикнул:
- Hex жие Ржеч Посполита!
Хензеляйт в упор разрядил «вальтер», перепоясав свою жертву пулями от левого плеча к правому бедру. Сергей резко рванул к себе Костю, когда тот, побелев, как известка, хотел ринуться на палача. Груздев до боли сжал руку Лисовского, как бы приказывая не поддаваться гневному порыву.
К ним шагнул невозмутимый штандартенфюрер и назидательно изрек:
— Dura lex sed lex! — и тут же с латыни перевел на немецкий. — Закон суров, но закон!
Подошли два вездехода с пулеметами на месте ветровых стекол. Рядом с водителями — эсэсовцы. В первую машину сели штандартенфюрер и Хензеляйт, во вторую — Сергей и Костя. Груздев внезапно тронул лейтенанта за колено и взглядом показал на поляка в куцем пальтишке с карабином через плечо. Лисовский узнал конвоира, который вчерашним днем вел их в подвал и разрезал веревки на руках. Они встретились глазами и предатель угодливо поклонился. Лисовский поспешно отвернулся, сообразив, кому они обязаны спасением, и гадливо передернулся.
Выехали на открытый пригорок и остановились. Из вездехода выскочил Хензеляйт. Что-то сказал штандартенфюреру, отошел от машины и махнул рукой с зажатым в ней носовым платком. Над замком полыхнули, вьюнами заметались багрово-белые молнии. Тяжелый взрыв подбросил над дворцом крышу с остроконечной башенкой, на глыбы разметал вековые монолитные стены. Выше облаков поднялся дымно- огненный столб...
Этап четвертый
С грохотом и лязгом, взбаламутив бархатную тишину октябрьской ночи, машины остановились у полосатого шлагбаума. Вспыхнул прожектор, и бронетранспортеры с масляными подтеками, стальными заплатами на крутых боках, со стволами крупнокалиберных пулеметов плоскими тенями распластались по земле. Из караулки появился унтершарфюрер в перетянутой портупеей шинели, пилотке, брюках на выпуск. Он подошел к переднему вездеходу, обменялся с Хензеляйтом несколькими словами, проворно отскочил и замер — локти чуть в сторону, кисти рук прижаты к туловищу.
Шлагбаум поднялся. Вездеходы проскочили под ним, а бронетранспортеры остались на месте. По узкой асфальтированной дорожке машины добрались до двухэтажного дома. С высокого крыльца торопливо сбежал немец в белом халате и, выбросив руку в фашистском приветствии, пролаял рапорт. Костя понял, что их привезли в госпиталь для выздоравливающих офицеров танковой армии СС.
Штандартенфюрер, ничуть не утомленный дальней дорогой, бодро подошел к парням:
— Подлечитесь и отдохните в госпитале. Вы это заслужили. Я не прощаюсь с вами, скоро увидимся. Хайль Гитлер!
Проводили взглядами громыхающую кавалькаду и вслед за немцем поднялись в дом. Сергея знобило, голова раскалывалась от мучительной боли. Он чуть не вскрикивал при каждом неловком движении. Откуда-то издалека, словно сквозь пробковую стену, доносились возбужденные голоса врача и Кости. Они о чем-то сердито спорили.
Из боковой двери появилась молоденькая немка в сверкающем белизной, халатике и кокетливой накрахмаленной косынке на светлых волосах. Она приветливо улыбнулась, выслушала врача и повела парней за собой. Чистенький, будто вылизанный коридор, синие ночные лампочки, черные маскировочные шторы на окнах, разрисованный. линолеум на полу. Сергей щурился на непривычный электрический свет. Отвык, чаще сталкивался с коптилками, лучинами, реже — со свечами. Богато живут, сволочи, — злобой всплеснулась мысль. Людей в темноту загнали, сами к свету лезут.
В предванной комнате немка ждала, пока парни стянут с себя грязную рвань. Они стеснялись, а ей, похоже, байдужи. Похохатывает, долдонит по-своему. Костя отвечает, а Сережке обидно, что ни слова не поймет. Привела старика в потрепанной солдатской форме, тот собрал шмутье и унес. Сестра перевязала Лисовскому руку клеенкой поверх бинта, а на Сережкину чалму осторожно натянула просторную резиновую шапочку. Шутя пощекотала парня под подбородком, как поросенка. В ее серых смешливых глазах вспыхнул огонек, и Груздев торопливо полез в ванну.
Костю немка вымыла первым. Как тот ни упирался, она намылила ему голову, тщательно промыла волосы, жесткой губкой терла шею, руки, спину, грудь. Сергей рассмеялся, когда лейтенант после напрасных попыток оттолкнуть сестру вдвое сложился в ванне и, казалось, перестал дышать. За себя Груздев не беспокоился. Знал по костромскому госпиталю, что сестры и нянечки купают тяжелобольных, да тех, у кого руки и туловище закованы в гипсовый панцирь.
Одели новое, пахнущее свежестью белье, пижамы, сунули ноги в мягкие больничные туфли и поплелись за сестрой. Ввела их в комнату, задернула на окне плотные темные шторы и включила свет. У стен — две кровати с белоснежными перинами, на спинках — ночные рубашки, у окна — стол, в углу — зеркальный шифоньер.
— Спокойной ночи! — сказала она и улыбнулась Сергею.
— Спокойной ночи! — отозвался Костя. — Гертруда, закрой дверь!
— Игривая девка! — прошептал Сергей другу, едва за немкой закрылась дверь, и пожаловался: — Устал я, как собака!
— Тс-с! — остановил его Лисовский. — Как бы не подслушали! Пижаму складывай аккуратней, белье…
— Чё я нагишом спать лягу?!
— В ночной рубашке... Одежду складывай в том порядке, в каком утром будешь надевать.
— Порядки, — пробурчал Сергей, — фрицевские... Ты о чем с фрицем спорил?
— В разные палаты нас определил. Мол, штандартенфюрер приказал устроить со всеми удобствами. А я ответил, что не привык с братом разлучаться.
Сергей еле добрался до постели, полусонным разделся, с отвращением натянул ночную рубашку, долго манежился с периной. Пышная, неудобная, она сползала на пол, оголяя тело. А в комнате прохладно, опять начался озноб. Притиснул перину коленом к стене и незаметно для себя уснул. Спал крепко, без сновидений, но ночью чувствовал, как в затылке, под повязкой, тлеет тупая, ноющая боль.
Разбудили ласковые прикосновения к лицу. Спросонья показалось, что на краешке кровати сидит мать... — Она — сурова на вид, не выказывает открыто своей любви к сынам, хотя души в них не чает. Одиннадцати лет провалился Сережка в полынью, еле живым на лед выкарабкался. И слег в сильном жару. Как-то ночью проснулся, будто из бездонного колодца выцарапался, а на лицо теплые капли падают. Мать его оплакивала, а он на поправку пошел...
И сейчас померещилось, вот-вот закапают слезы, а его поцеловали, словно мазнули по щеке там, где шрам, влажной теплой кисточкой. Открыл глаза — Гертруда. Засмеялась — и к Косте. Тронула его за плечо, поднимайся, мол.
К хирургу попали после завтрака. Груздев увидел блестящие, никелем покрытые инструменты, шприцы с длинными и короткими иглами и пал духом. Обессилев, опустился на табуретку и морозливо поежился под прикосновением врача. У крепко сбитого немца сильные руки. Из-под белоснежного халата
