исполнено швейцарского идеализма: ровные аллеи, посыпанные мелким песком, вечнозеленый кустарник подстрижен пирамидами и шарами, даже шишки, которые сбросили сосны на землю, лежат симметрично, как на шахматной доске.
Каким косматым диким злобным медведем смотрится отсюда наша история.
Кстати, медведей в Швейцарии тоже нет, как и волков.
Зато прекрасно известно, когда был убит последний медведь - в 1904 году.
Этому последнему медведю был даже поставлен памятник в Берне.
Пальто Ильича
В классической
- амфитеатром - аудитории собралось чуть ли не сто человек. Молодежь и старики, студенты, аспиранты и давние выпускники, потомки русских эмигрантов, отпрыски обедневших русских аристократов и внуки белогвардейцев. Перевода не требовалось, для всех русский язык - родной. Роскошное общение, где Гандлевский читал замечательные стихи, а маг концептуализма Пригов пел гортанным голосом буддийского монаха начало поэмы “Евгений Онегин”, про “дядю самых честных правил”, исполняя стих как мантру о Дао.
Мелькнул и традиционный вопрос, как нам понравилась Швейцария.
Тут я вспомнил одну историю (и рассказал ее).
Так вот, лет пятнадцать назад я все лето жил на даче под Москвой, в поселке для старых партийцев. Когда-то это был самый первый, самый элитный поселок в России, который построили специально для выдающихся деятелей партии, для соратников Ленина, которые вместе с ним делали революцию, для политкаторжан. В годы репрессий большинство новых хозяев погибло, и постепенно поселок захирел, потерял свой статус. Я снимал просторную комнату в доме, окнами в лес, где прыгали белки. Любезная хозяйка, врач по профессии, и ее дочь работали в Москве, так что я жил практически один и писал роман. Дача хотя и обветшала, но участок, который она занимала, был просто огромен, кусок соснового леса, окруженный забором, размером в целый гектар.
Я давно хотел спросить хозяйку, кто раньше владел такой дачей, но чувствовал, что могу задеть щекотливую тему. Скорее всего, тут жил кто-то из расстрелянных Сталиным старых большевиков, недаром в комнатах есть приметы революции, ну хотя бы репродукция с исторической фотографии Ленина и его соратников на вокзале в Цюрихе: март семнадцатого, вождь спешит на вокзал ехать из Швейцарии в Россию, брать власть в свои руки. Ильич одет в черное демисезонное пальто с бархатным воротничком, на голове - котелок, в руке зонт.
Наверное, дачей владел кто-нибудь из родственников.
И вот однажды выпал удобный момент, и я спросил хозяйку: а кому принадлежала эта дача? Она ответила, что ее получил от Советской власти за участие в революции ее дед Залман, и назвала его фамилию (которую я не стану называть).
Названная фамилия мне была незнакома, и я сказал, что неплохо знаю историю революции и первый раз слышу о таком человеке.
Почувствовав, что я как бы сомневаюсь, она сказала: “Мой дед был другом Ленина”, подвела меня к шкафу и распахнула створки… там висело на вешалке одно единственное пальто, обычное демисезонное пальто с бархатным воротничком, и вдруг я узнал его. Еще бы!
- Это пальто Ленина?!
- Нет. Это пальто моего деда, но он покупал его вместе с Лениным, весной семнадцатого года, чтобы ехать в холодную Россию. Они были одного роста и вместе купили два одинаковых пальто в небольшом магазинчике недалеко от вокзала.
Она подвела меня к той знаменитой фотографии, - вот он роковой день 27 марта! - и указала на Ленина в котелке и с зонтиком в точно таком же пальто. И своего деда, идущего сзади.
Его имя никому не известно лишь потому, сказала она, что дед хотел, очень хотел выжить в мясорубке революции. Он первым понял, что всем соратникам Ленина грозит неминуемая гибель, потому что революция всегда пожирает своих детей, ведь такой была Великая французская революция. Подумав, он решил сказаться тяжелобольным. Он “заболел” почти сразу, после того как приехал в Россию, и года через два практически перестал выходить из дому. Гулял только по ночам. Где Залман? - спрашивал Ленин, у нас полно работы. Ему отвечали, что Залман при смерти. Где Залман? - спрашивал позднее Троцкий, надо спасать революцию. Ему отвечали, что Залман еле дышит, вот-вот скончается. Умер Ленин. Троцкого выслали. Сталин пришел к власти и сразу спросил: где Залман? Он болен, отвечали ему… так прошло сорок лет. Кончилась война, умер Сталин, а Залман пережил всех, потому что о нем забыли.
Почему, спросил я швейцарскую аудиторию, в прекрасной Швейцарии, стране, похожей на игрушечную железную дорогу, возникло цунами русской революции, которая утопила в крови миллионы жертв?
Мне никто не ответил.
Что ж, как известно, сегодня в Швейцарии нет ни одного волка - все они давно эмигрировали.
Париж
Черно-белый праздник
В Латинском квартале
ночь не наступает никогда.
Огни. Девушки. Музыканты. Джазмены. Бистро. Китайцы. Черные. Креветки. Колготки. Джаз. Барабанные палочки. Жареный кофе. Бейсболки. Сноубордисты и я, усталый путник, с переводчицей, ищу дом, где умер Оскар Уайльд.
На часах полночь - самое время для кладбищ.
А смерть великого человека - самое изысканное блюдо, которое может предложить путешественнику Париж. Вот эта улица, вот этот дом. Стоп. Перед нами вход в фешенебельный отель. Если бы не мраморная плита “Здесь умер Оскар Уайльд”, я бы не поверил глазам. А я-то думал, что Уайльд умер в нищете, представлял себе запущенное жилище.
Переводчица смело нажимает кнопку вызова.
На пороге появляется удивленный портье, вышколенный молодой человек, высокий и чуть полный. Моя спутница проникновенно объясняет портье, что это (пальцем в мою сторону) русский писатель из Сибири, поклонник Оскара Уайльда, (портье стреляет глазом), он хотел бы увидеть комнату, где скончался его кумир (ну это чересчур).
Но, мадам, месье. Уже ночь. В отеле все спят.
Послушайте, манит его ухо пальчиком гидесса: вчера этот месье был на приеме в Елисейском дворце у Жака Ширака, и наш президент пожал ему руку.
Этот аргумент оказался козырным.
Портье жмет мою руку с налетом благоговения и впускает внутрь спящего царства. Только потише, мадам, месье. Все спят.
Я уже окаменел.
Отель - такой нормальный и скучный снаружи - внутри полое нутро колоссальной раковины, которая уходит под купол. Лестница винтом следует вверх. Это сераль, Стамбул, ар нуво, а не Латинский квартал на левом берегу Сены. Роскошь украшена прейскурантом услуг - цена номера 750 евро в сутки.
Наш отель (он так и называется ОТЕЛЬ, единственный ОТЕЛЬ в Париже) построен сто тридцать лет назад в духе грез курильщика опиума, объясняет портье полушепотом. Мы поднимаемся по винтовой лестнице к нужной комнате. Это второй этаж. Палец указывает на дверь. N 16! Туда можно войти? Что вы, там постоялец! Я прижимаю ухо к гладкому дереву. Слышен храп янычара. А он знает, что в этом номере умер Уайльд? Бог с вами, месье, никто не возьмет такой номер. Его придется сдавать либо бесплатно или в три раза дороже.
Мадам, я сделаю вам кофе, а вы можете спуститься к бассейну.
Уайльд любил там плавать перед сном.
Все по той же лестнице, ведущей вверх, я спускаюсь уже вниз в легкое облачко пара. Облачко витает над гладью восьмиугольной купальни в центре просторной диванной комнаты. Кожаные диваны для сладострастных одалисок. Подушки евнухов. Стиль бегства - вон из Парижа на желанный Восток, ближе к морю, к Стамбулу, к дельте Нила, в Египет! Захватить Каир, стать Наполеоном великого Нила.
