многие пойдут на это с радостью и будут целовать мне хвост – я прошу тебя обсуждать и осуждать мои действия. Стань застежкой для Переплета Зверь-Книги! Согласен?!
Вертикальные щели его глаз словно зависли в воздухе, сбивая, спрашивая, требуя, не давая сосредоточиться. Где-то на самом краю сознания кричали и не могли докричаться до меня едва слышные голоса – Лишенные Лица, Лишенные Дара, обреченные, требующие моей смерти, смерти сына моего, смерти друга моего, – они взывали ко мне, но, заслоняя все остальное, вставало лицо Инги, и рядом с Ингой – смеющийся Талька, и я сам, в белом с серебром одеянии... Глава, Творец, младший брат Бога, адвокат дьявола...
Только Бакса почему-то не было.
Мир лежал передо мной чистой, еще не написанной страницей, мир... Мир ждал. Мир хотел прикосновения моих рук... пусть и не только моих... и черные точки чьих-то зрачков двоились, троились, множились; безмолвный вопрос дробился в этих черных знаках, правильными рядами выстроившихся на белой бумаге...
Я хотел крикнуть.
Но вместо этого просто кивнул.
И пришла Тишина.
Передо мной медленно раскрылась первая страница Книги...
КНИГА ВТОРАЯ
ВОЗМОЖНОСТЬ НЕВОЗМОЖНОГО
САГА О КУХОННОМ НОЖЕ
1
...а лейтенант был похож на грустного Пьеро из провинциального театра. Он все время подтягивал длинные рукава кителя и морщил брови домиком, поминутно приговаривая умоляющим тоном:
– Вы только не волнуйтесь, госпожа Линдер... вы только, пожалуйста, не волнуйтесь... вы...
Казалось, он сейчас тоже заплачет, этот кукольный лейтенант в мятой пилотке, похожей на клоунский колпак; и даже резкий запах его одеколона был какой-то мужской и женский одновременно.
Инга коротко всхлипнула в скомканный носовой платок и кивнула.
– Все, – сказала она. – Все, все, все... Все в порядке.
– Вот и славно, – радостно засуетился Пьеро, потирая узкие ладошки, – вот и хорошо... Вы же сами говорите, что опознать тела не можете, хотя там и опознавать-то почти нечего – выгорело все подчистую, уголь сплошной... Ой, простите меня, ради Бога! Дурак я, как есть, дурак, и господин майор говорит, что дурак, а я молчу да киваю...
Инга смяла платок, сунув его в карман легкой болоньевой курточки, и пододвинула к себе протокол. Бумага была желтой и сухой, как лист надвигающейся осени.
– Где подписать? – спросила она.
– Там, внизу, где птичка, господа Линдер... И еще вот здесь, где вы говорили про топорик, который вроде был у вашего мужа, и который мы имели место найти в эпицентре пожара... Ведь вы опознали топорик? Ведь правда?
– Ведь правда, – глухо повторила Инга, пытаясь заставить дрожащие пальцы сомкнуться на авторучке. – Похож. Все они похожи. Обыкновенный туристский топорик. Ручка пластиковая... Была.
– Пластик, должно быть, расплавился, – виновато развел руками лейтенант, и Инге ясно примерещилась треугольная слеза на его щеке. Слеза почему-то была черная. – Вы уж простите...
– За что? – удивилась Инга. И удивилась еще раз, выяснив, что пепелище внутри нее способно рождать хоть какие-нибудь эмоции.
Снаружи завыла собака. Она выла и выла, изредка сбиваясь и хрипло взлаивая, и это было так жутко и так не вовремя, что даже стрелки допотопных стенных часов, навсегда застывшие на двенадцати часах какого-то дня – даже они вздрогнули и задумались о грядущей полночи, когда все будет то же... и вой, и медлительные люди за столом, и положение стрелок на гнутом циферблате...
Только в полночь все встанет на свое место.
Лейтенант вскочил, уронив стул, и метнулся к двери, сдергивая по дороге пилотку и осторожно промокая ею лицо – словно грим боялся размазать.
– Я сейчас, – бросил он на ходу. – Это Ральф, он вообще-то хороший... Одну минуточку! Сейчас он замолчит, честное слово...
– Не бейте его, – попросила Инга неожиданно для себя. – Может, собаке плохо. Пусть воет.
Лейтенант застыл в дверях, раздираемый противоречивыми чувствами.
– Собаке не может быть плохо, – неуверенно заявил он. – Я его кормил. Утром. Ему должно быть хорошо. И, кроме того, я же ради вас, а то воет, зараза, как по покойнику...
Он захлопнул рот, глупо моргнул и прижал к груди злосчастную пилотку. Инга просто физически ощутила, какая та теплая и влажная. Легкая тошнота подкатила к горлу и ушла, оставив кислый вяжущий привкус.
– Ой, дурак, – заскулил лейтенант, – ой, дубина... Госпожа Линдер, вы не обращайте на меня внимания, ладно, у меня язык, что помело...
При слове 'помело' он вздрогнул и выскочил в коридор, резко закрывая дверь. Громкий стук перерубил собачий вой пополам – и стало тихо.
Очень тихо. Только чей-то сухой дробный смешок нарушал эту пыльную тишину. Инга прислушалась и поняла, что в механизме часов сошли с ума ржавые шестеренки.
Часы ударили один раз, подумали и замолчали.
2
В первый раз ей стало плохо на работе, спустя почти неделю после приезда.
Толстый узел на большой, никому не нужной папке никак не хотел развязываться, а толстушка Ванда вещала на весь дуреющий от безделья редакционный отдел об ужасных пожарах в районе притоков Маэрны, и что Инга с отпуском успела, а она, Ванда, не успела, и сгорела теперь ее путевка в прямом и переносном смысле, а Генрих злится и...
– Трепло ты, – рассеянно бросила Инга, глядя на сломанный ноготь, и вдруг почувствовала, что мир начинает крениться набок и меркнуть.
Серые рваные клочья неслись мимо нее, обволакивая стены, мебель, испуганные лица где-то высоко
