удивительно легко вписывались в эту патриархальную пастораль.
Люди – коренастый и плотный лешак-фермер, роющийся на огороде за крайним домом, где произрастало нечто обильно-зеленое и неразличимое с такого расстояния; расплывшаяся беременная женщина Ингиного возраста, рубившая капустные головы на дощатом сооружении, напоминавшем площадный помост средневековья; и шумная компания молодых парней, явно собравшаяся куда-то.
Среди них выделялся всклокоченный опухший детина в майке и закатанных до колен холщовых штанах. Он курил и старался держаться прямо, но все равно выглядел скособоченным и осторожно-заторможенным, как раненый зверь.
– Помочь? – вежливо спросила Инга, подходя к рубщице капусты.
'Шестой месяц, – прикинула она на глаз сроки беременности, – ну, седьмой – максимум. Ест, наверное, много...'
– Не-а, – помедлив, откликнулась та и обтерла лоб рукавом платья с потрясающей ручной вышивкой. – Отдыхайте, чего уж там...
Парни подхватили кошелки, из которых что-то торчало, и направились к опушке леса. Кудлатый детина брел позади, зажав рукой низ живота, словно его только что пырнули ножом.
Ножом...
Инга быстро глянула вниз – нет, ничего противоестественного сегодня из земли не росло, никаких ножей, кроме того, что был в руках хозяйки – и вновь посмотрела вслед удаляющимся парням.
Ночной кошмар уходил в забытье, затягиваясь флером нереальности, да и нога у Инги совершенно не болела.
Приснилось все, что ли?.. свинья еще эта...
Беременная проследила за взглядом Инги и улыбнулась краешком полных губ.
– Что, Йорис глянулся? Да ты не красней, баба, наш лохмач – мужик завидный, хоть в найм сдавай, на племя... То есть раньше был. А сейчас спортили красавца...
– Заболел? – предположила Инга.
– Заболел. Так заболел, что дальше некуда. Причинное место ему отбили. По сю пору оклематься не может. Пришлый один, с дружком, за банку первача...
Широкое лицо беременной расплылось в ухмылке, она гнусаво захихикала, пятна пигментации резко выступили на щеках – и Инге вдруг почудилось, что это гулящая ночная свинья ворочается напротив нее, колыша разжиревшие бока и похотливо хрюкая.
Как о борове своем говорит... и нож, нож в руках!.. кухонный, похожий... сизые лезвия крыльев...
– Ты чего? – равнодушно бросила беременная, и наваждение сгинуло. – Это не сейчас, это недели две почти как прошло. А по виду и не скажешь, что залетные на драку злые – очки да борода кустом...
Только тут до Инги дошел смысл сказанного хозяйкой.
– Ребенок? – холодея, выкрикнула она. – Ребенок был с ними? Мальчик, тринадцать лет, худенький такой... Был?!
– ...Ганна! А ну иди сюда!
Кричал пожилой фермер. Он стоял на краю огорода, из-под руки вглядываясь в женщин, и вся его крепко сбитая фигура излучала нетерпение и раздражительность.
– Оглохла, что ли?! Сюда иди, говорю!
– Иоганна я, – быстро проговорила беременная, глядя мимо Инги. – Бабку мою так звали – Иоганной... и еще вот что – ты ночью на двор не шастай, разве что по нужде. Ясно? После поговорим...
– Муж у меня пропал, – невпопад пробормотала Инга, прижимая ладони к щекам и чувствуя ознобную дрожь в пальцах. – Муж с сыном... в лесах ваших. Друг еще с ними был, а лейтенант говорит, что сгорели они... или не они. Плохо мне, хоть в петлю... Ой, как же плохо мне, Иоганна!
Древнее, готическое имя неожиданно легко легло на губы, остудив дыхание. Инга робко потянулась за беременной, но та уже уходила вперевалочку – туда, где ждал ее рассерженный фермер, топорща бороду.
На столе-помосте, среди груды капустных обрезков, валялся нож – обычный кухонный нож, которым удобно резать хлеб или чистить картошку. Инга взяла его в руки, подержала и резким коротким ударом всадила в доску столешницы. Откуда и сила взялась!..
Нож закачался и остановился, как меч, забытый нерадивым палачом после будничной казни.
Инга сжала виски – и вторгшийся голос смолк. Словно эхо ночных сновидений, отзвук неясного всхлипа, струящегося из вскрытых вен реальности.
Словно возможность невозможного.
Она вернулась во флигель, села прямо на пол, привалившись к ножке кровати, и закрыла глаза.
7
...глаза, и поразилась темноте, царившей во флигеле. Неужели она задремала и вот так просидела до самой ночи?
Тело ощущалось странно невесомым, будто Инга лежала в теплой воде, играющей пузырьками и покалывающей кожу. Двигаться не хотелось.
'Ночь, – с каким-то испугом подумала Инга. – Ночь...'
– Пора, – донеслось от двери. – Самое время...
И, словно откликаясь на эти слова, издалека донесся протяжный вой. Он не был похож на звуки, издаваемые горлом лейтенантова Ральфа, которого утром кормили – здесь никого не кормили просто так, ни утром, ни вечером; и голодная, шальная, дикая свобода вихрем неслась к луне, как стая по следу жертвы.
Волчий вой.
– Молчи, – предупредили от двери. – Молчи и слушай.
Иоганна прошлась по комнате – собственно, весь флигель и состоял из этой одной комнаты, да еще маленькой пристроечки сбоку, куда Инга ни разу не заходила. Окружающий мрак неожиданно посветлел, покорно расступаясь вокруг белой ночной рубашки, развевающейся от сквозняка; посветлел, расступился – и сгустился по углам, сворачиваясь тугими змеиными кольцами.
Тонкая ткань колоколом вздувалась там, где выпирал огромный живот, но двигалась Иоганна со стремительной грацией, чуть пританцовывая, будто юная девушка, а не толстая беременная баба на шестом-седьмом месяце.
'А ведь она красивая, – пронеслось у Инги в голове, – очень красивая... Как же я раньше не заметила? Или она только ночью такая?..'
– Ни о чем меня не спрашивай, – распевно заговорила Иоганна, смешно удлиняя гласные, – ах, не спрашивай, не отвечу я тебе. Крест они ей поставили, крест над могилой, добра маме хотели – бросай добро в воду, пусть плывет по течению, плывет-выплывет... Добро, зло – они живучие, горят плохо, тонут редко...
'Она безумна! Господи! Крест они ей поставили... Кому – ей? Кто – они?!'
