И так далее, в переводе с Баксова на общеупотребительный.
Из лаза, ведущего в погреб, торчало никем не замеченное волосатое ухо подвальника Падлюка, и шерсть на нем стояла дыбом, как во время грозы. Забыта была квашеная капуста, жирная свечка не лезла в горло, и крохотное сердечко подвальника трепетало от ужаса – а вдруг вот это вот, что такое громкое и страшное уродилось, в подвал полезет?!
Не полез, пронесло...
Поостыв маленько, Бакс вспомнил о главном – что сидело отравленной занозой в его измученной душе.
– Слышь, дед, а чего они все, в кабаке которые, словно помороженные? Пиво у них – это да, всем пивам пиво, я б с такого пива от счастья до потолка прыгал, а эти сиволапые сидят, как на званом обеде... здрасьте, пожалуйста, наше вам с кисточкой! Я закурил, так они рыбой подавились...
– Они ж в Переплете живут, – хмуро отозвался Черчек. – На всю жизнь с ним повязаны... Кто Закон Переплета принял, тот за каждый свой шаг перед судьбой в ответе. Что ни сделает, как ни поступит – все от Переплета отражается и обратно в человека метит. Планида у них такая несуразная!
– Это как? – ошалело вякнул Бакс, поперхнулся и зачем-то переставил слова местами. – Как это?
– А так... Ну, напьется, скажем, местный долдон в кабаке и кружки сдуру побьет или, того хуже, морду кому расквасит – а Переплет от этого колыхнется, и судьба у долдона немедля изменится. Пойдет он из кабака домой и ногу себе вывихнет. Или хата у него сгорит. Или еще чего... А скажет 'спасибо' раз пять – будет ему удача. Деньгу найдет или лук хорошо уродится. Вот так-то! Эй, парень, что с тобой?..
Молчание Бакса выглядело красноречивей всяких слов, – как печатных, так и прочих. Кроме того, тихий и бледный, словно мгновенно осунувшийся Бакс – неприятное, однако, зрелище...
– Что ж это получается? – чужим голосом, от которого у Черчека мигом заледенели уши, сообщил Бакс кому-то невидимому и неведомому. – Это, значит, обругаю я козла-хозяина под горячую руку – на тебе, стервец Баксик, по харе за дела твои нехорошие?! А вот подам я нищему копеечку гнутую – на тебе, милый друг Баксик, три рубля за душевность и отзывчивость?!
– Вроде того, – кивнул Черчек.
Бакс еще немного помолчал.
– Ты знаешь, дед, – наконец выдавил он, – выходит, что здесь – рай. И справедливый Переплет вместо надзирателя... в смысле вместо боженьки. Всем сестрам по серьгам, человек человеку и так далее... а чего ж они тогда к вам с кольями лезут? Их же Переплет так переплетет за хулиганство...
– Не переплетет, – дед сплюнул себе под ноги и зло растер невидимый в траве плевок сапогом. – Мы – чужие. Выползни. Из-за Переплета выползли. Нас хоть жги, хоть режь, хоть в рожу сморкайся – судьба от этого только лучше становится. Не по дням, а по часам. У них, у местных, лучше становится... А у нас – наоборот. Мы ведь тень отбрасываем! Страничники говорят, что тень стоит между нами и Переплетом и не дает делам нашим от него отразиться. Мы вроде как мимо судьбы ходим, так зато паскуды здешние, Люди Знака, мать их так, мимо нас не пройдут! Если и живем еще кое-как, так только для того, чтобы огрызки душ их тешить...
– Дерьмо, – подытожил Бакс, глянул на Черчека и уточнил для чего-то. – Все дерьмо. И дела наши, и рай этот загробный, и Переплет ихний... Дед, скажи-ка, а глянуть на него можно или это только для избранных... в белых рубашоночках?
– Чего на него глядеть? Туман как туман, сперва белесый, а поглубже черный совсем...
'...Зверь-Книга в переплете из черного тумана', – прошептал в голове у Бакса Вилиссин голос, прошептал и смолк, будто захлебнулся.
– Да тут он, под боком, считай, – продолжал меж тем Черчек, нимало не интересуясь Баксовыми слуховыми галлюцинациями. – Мы ж на самой окраине живем. Полдня ходу, если к Ларю не сворачивать – туда поболе будет – и вот он, Переплет. А как далеко тянется – не знаю, и что за ним – тоже не знаю. То ли конец света, то ли начало, то ли вообще середка... Только бродить там опасно, а в Переплет входить – как голым задом в печку. Туда-то войдешь, а обратно лишь жареным... и то не всегда.
– Ты знаешь, дед, – раздумчиво произнес Бакс, – надоел ты мне со своими советами. Туда не ходи, сюда не лезь, тем силу не показывай, этим ухи не крути... Что ж мне, всю загробную жизнь у твоих портянок просидеть? Так оно шибко скучно да вонюче, если выражаться культурным языком. Полдня ходу, говоришь? Вот с утреца и наведаюсь, гляну на ваш Переплет; может, мысль какая умная в голову забредет. Парни твои, жаль, трусоваты, забились после налета в щели, носу из хат не кажут – а то б взял с собой...
– Трусоваты? – лицо старика отвердело, и стало непонятно, как лес его косматой бородищи мог вырасти на таких солончаках. – Может, и трусоваты... эту волчью стаю во всем Пфальцском уезде ночью поминать боялись!.. а тут они – кто?! Щенки молочные! Или нет, скорей, псы старые, беззубые, молью траченые! Всякая зараза утопить поленится, а ногой пнет! И все в морду, в морду... Эх, ты!..
Баксу неожиданно стало стыдно. Это было очень неприятное и незнакомое чувство; оно холодным пульсирующим комом зависло где-то внутри, в той пустоте, где должна быть душа. Бакс ощущал его присутствие ночью, захлебываясь тяжелым, муторным сном; утром, когда оставлял нахохлившегося Тальку на временное попечение Вилиссы; днем, когда выспрашивал деда о дороге к Переплету, избегая встречаться со стариком взглядом...
...Через некоторое время Бакс стоял, прислонившись к хилой, страдающей сколиозом сосне, и глядел на бледно-сизые клубы тумана, заполняющие лощину перед ним. Чуть левее пологий склон спускался к реке, и странный туман, в глубине которого действительно пробивалась неестественная чернота, резал реку пополам, превращая ее в сломанный стальной меч.
Бакс стоял и молчал.
Еще через час туман изменился. Нет, внешне он остался прежним, но внутри Бакса словно хлопнул стартовый пистолет.
Человек, которого звали Баксом, сбежал вниз и, на миг замедлив шаг, вошел в хищно клубящийся туман.
И Переплет поглотил человека, дрогнув черной сердцевиной.
Где-то совсем в другом месте, которое здесь называлось 'там', а там называлось 'здесь', совсем другой человек – худой, сероглазый, горбоносый, неопределенного возраста – стоял перед Переплетом.
В совсем другом месте, совсем другой человек и с совсем другой стороны, где берега реки, словно ножны, плотно облегали вторую половину сломанного меча.
Тот, кого иногда звали 'Бредун', помедлил, вздохнул и сделал шаг вперед.
12
Бредун сидел на небольшом кривобоком холме, который и холмом-то можно было назвать лишь из желания польстить этому самонадеянному бугру, вылезшему на ровном месте, как... – в общем, Бредун сидел, на чем сидел, и смотрел на Переплет.
Бредуну было плохо. Сегодня он вспомнил, что на свете существует время.
Время.
Бредун представлял его себе в виде толстенького коротышки с прилизанными редеющими волосами, пухлыми ручками-ножками и виноватой полуулыбкой на невыразительном лице.
Почему виноватой – Бредун этого не знал, да и не очень-то задумывался. Просто когда он размышлял о том, как они однажды встретятся – тощий усталый Бредун и семенящий толстун-Время – у Бредуна мгновенно портилось настроение.
